Вечная полночь - Джерри Стал Страница 61

Мы с Дог-бойем, сидя бок о бок в его заваленной снаряжением квартире, где пол был так завален старыми пузырьками, что казалось, дома только что проводили детский день рождения в аду — нащупывая у себя на пузе складку целлюлита, покуда не набирали для укола. От нас требовалось сломать стеклянную ампулу — или две-три, в зависимости от степени подсадки — зарядить машинку и ужалиться в добытую на животе складку.

Можно было окончательно развязаться с герой, и из тебя даже капельки пота не вытекало. Но в том-то и загвоздка. Я стопроцентно убежден, что главный бог тяжелых наркотиков не просто так придумал ужасы синдрома героинового отнятия. То есть, если ты перетерпел, выдержал все боли, от которых кости трещат, то когда смотришь на все трезвым взглядом, клянешься могилой Элвиса, что впредь никогда-никогда-никогда-никогда не станешь этим баловаться. Это слишком уж мучительно.

А тут ты чертовски легко слезал, и пропадала весомая причина не начинать опять. Что именно я, такой талантливый, и делал. Снова и снова. Пока, разумеется, не продул все бабки. Вдобавок, едва Дог слез с геры, он сталкивался с другой проблемой. Он страдал булимией. Среди музыкантов его вообще звали Блевотный. Этот человек мог сблевать за пять минут больше, чем основная масса участников конкурсов на поедание пирогов за всю жизнь. На героин он сел исключительно затем, как он объяснял, что только так он прекращал жрать и блевать.

Снова я сделался дерганным, как лабораторная крыса. Деть себя некуда, надо не прекращать существования. Снова наркотики создали ад, откуда только наркотики вытащат меня. К счастью, Сандра с дочкой пока не вернулись из-за границы. Только на такой момент удачи, если так можно его назвать, я и мог рассчитывать. Я практически закончил за то время одно-два задания по работе. Стоит отметить, в большом отделении А-Если-Б-Я-Не-Залажал лежал заказ на текст для этого самого не по-хорошему модного нового шоу под названием «Северное Влияние». Под началом этого ушлого лысого человечка и его не менее ушлого партнера в Черной Башне «Эм-Джи-Эм». Я пятнадцать минут бродил вокруг «Бэнк оф Америка», пытаясь сообразить, почему он так похож на банк, пока не понял, что «Эм-Джи-Эм» находится за ним. Никто не застрахован.

Ребята из «Северного Влияния» позвонили мне дня через три, после того как я притащил им проект сценария. Выдали мне классический монолог: «Классно, спасибо, именно это нам и нужно. Честно говоря, с ума сойти. Правда! Самый офигительный текст из всего, что мы видели… Просто, гм, по-моему, вам вообще не надо ничего доделывать… За замечаниями тоже приходить не надо… Вам вообще не надо приходить к нам в офис… ПОЖАЛУЙСТА, БОЛЬШЕ В НАШ ОФИС НЕ ПРИХОДИТЕ! Понятно? Нам кажется, ну, понимаете, мы и сами все напишем… Но все равно, спасибо вам… Офигительный текст! И не пропадайте!» Вот так вот… Вот и очутился я на пике очередного крупного телемомента. Джерри Стал, сноска в истории малого экрана… Падает под тяжестью забот.

Едва Сандра с малышкой отправились домой, я понял, что моя судьба идет по третьему пути из Трех Извечных Предначертаний Для Наркоманов. Я не сдох. Не сел. Нет, видимо, мое будущее скрывалось за Дверью Номер Три: графа Невиданно Гнусный. Но тогда я не пытался дать этому имя. Я слишком старался все это пережить…

Две главные леди моей жизни поднялись по ступенькам, пересекши наш кактусовый сад — Всюду иглы, доктор! — и зашли в неосвещенный дом. Не потому что папа после тяжелого дня на своей блядской фабрике забыл включить свет. А потому что папа не оплатил счет за коммунальные услуги. Дело в том, что ему понадобились лишние 143 бакса заплатить за свет и отопление своих бешеных сосудов.

Должен признаться, что прикарманил банковскую карту матери моей дочери. Запомнил ее пин-код и с минуты ее отъезда регулярно крутился у банкомата. Но эта ученая шушера перекрыла доступ к кормушке со стобаксовыми бумажками две недели назад. Неусыпно бдящие бюрократы из тамошней системы, сами понимаете, заинтересовались, с чего это моя лучшая половина зачастила в шесть утра снимать бабло в их живописном отделении у Сильверлейк.

Между собой мы с моей прекрасной подругой жизни никак не могли сообразить, кто или что виноваты в ежедневном у нее угоне по триста долларов. «Ума не приложу, лапа! Может, какой-то мерзавец присосался к твоей карточке!»

В итоге никакой из ныне живущих Бессовестных Гудини не допер бы, в чем дело. «Бэнк оф Америка», если это интересно уважаемым судьям, имел то, что по-моему в юридической практике зовется «неоспоримым доказательством». А если конкретнее, мою дикую рожу в квадратиках снова и снова засекала скрытая фотокамера, видимо, оборудованная над каждым банкоматом на нашей планете.

Прекрасно! Я, наркоман, подонок и телепреступник широкого профиля был выведен на чистую воду — по ТВ!

Поздно ночью, оставаясь наедине с Ниной, я разговаривал с ней. Укачивая ее на руках или меняя пеленку, когда девочка просыпалась мокрая, я рассказывал ей о своем отце.

«Он редко бывал дома», — помню, как-то говорил я в четыре утра, баюкая ее на руках. Я часто ставил ее перед венецианским окном, показывая одинокую пальму перед нашим домом, покачивающуюся в лунном свете. Произнося слова шепотом, пока мои губы не начинали щекотать ей ухо: «Он был, что называется, Большим Человеком. И я очень из-за этого переживал…»

Путанно продолжая рассказывать, я смотрел на ее крошечное, внимательное личико, столь прекрасное в своем невинном любопытстве, и принимал ее молчание за безмолвное согласие. Нина почти никогда не плакала. Она или улыбалась широкой, удивительно ироничной улыбкой, или просто… смотрела. Будто выражая свое мнение по поводу моих абсурдных попыток обращаться с ней, как с дитем. И в конце концов я обнаружил, что вместо этого разговариваю с ней, как с равной. Ожидая от нее в ответ некого понимания.

«Видишь, солнышко, я знаю, он меня любил, но его рядом не было, понимаешь? Половину времени он проводил в других городах. А если он был дома, то уходил до того, как я просыпался, и возвращался, когда я уже ложился. Единственное, правда, папа каждое утро приносил мне маленькую Золотую книгу. Я ужасно любил, когда он открывал свой огромный портфель, старый, потрепанный, рыжего цвета, с которым он никогда не расставался — портфель был, можно сказать, продолжением его левой руки — и я смотрел, как он роется среди важных бумаг, без которых нельзя руководить городом, если ты серьезный человек и отвечаешь за серьезные вещи, и он вынимал „Маленький умелый двигатель“ или „Храбрый маленький тостер“. Я обожал истории об отважных механизмах и животных, которых никто не любил, и никто не думал, что они что-то умеют, а они всех удивляли, и в конце у них было много друзей…

Он давал мне книжку, и до сих пор помню, как соприкасались наши руки. Его пальцы, такие толстые, такие теплые. И иногда мне хотелось поцеловать ему ладонь. Подержать ее. Не знаю… Очень часто он засыпал в своем большом желтом кресле, а мама уже ушла наверх, легла в кровать и кричала ему: „Дэвид, иди сюда! Иди сюда! Ты почему не идешь?“ Он никогда не хотел идти наверх. Вообще не хотел. Ему лучше спалось внизу, вот так, с раскрытой гигантской юридической книгой на коленях, а рука чтобы свешивалась сбоку. И я подкрадывался, наверно, я тогда уже ходил, да, скорее всего, но точно не помню… Устраивался рядышком, брал его большую теплую руку и целовал в середину ладони. Я клал ее себе на голову, ложился рядом с ним на пол и сворачивался калачиком… Я безумно любил его прикосновения. Любил ту любовь, которая, как я представляя, жила в нем, хотя он и спал… Пусть он даже не догадывался, что я рядом. Пусть даже — догадываюсь, сейчас это грустно звучит — он не сознавал свою любовь ко мне… Ты понимаешь, о чем я?»