Град Божий - Эдгар Доктороу Страница 61

Зачем я вам это говорю? Мой собственный гений, как гений творца лингвистической философии двадцатого века, поскольку он был признан в вашей стране теми, кто был в состоянии его понять, если можно так выразиться, подобен гению Людвига ван Бетховена, он тоже стал искупительным. Не важно, европейцы или нет, но некоторые из нас все же сделали в этой жизни что-то хорошее. Я пытался спасти язык и мышление от афазического разума наших философов. Например, я отделил предметы, которые инертно существуют в своей положенности, от фактов, которые являются предложениями вещей в их отношениях, в том же духе, что и Флобер (хотя он и француз, но достоин уважения), который открыл, как предметы привносятся в жизнь, показав это в своих произведениях: предметы начинают жить, только взаимодействуя с другими предметами. Колесо — это предмет, но не факт, и мощеная дорога это предмет, но не факт, но если колесо начинает катиться по дороге, то и дорога и колесо оживают, превращаясь в факт. Даже если этот факт существует только в уме. Солнце есть не что иное, как существительное, и окно тоже есть не что иное, как существительное, но если солнце светит в окно, то оба эти предмета проявляются в жизни как положительный факт.

Однако отделить предметы от фактов… не так просто, как кажется на первый взгляд. Однако с помощью подобной техники анализа я оставил языку только то, что он может в пределах разумного, и, таким образом, определил все, что находится за его границами, лишь как реакцию на наше тупое преклонение. Это означает, что я освободил ваше мышление от тяжких цепей европейской культуры. Бессмысленный идеализм Канта и Гегеля? Кончено, kaput! Метафизическая болтовня всех философов, начиная от Плотина и кончая Декартом? Выметено, как никому не нужный хлам. Мои достижения послужили интересам рассматриваемой природы мира в той же степени, что и достижения Эйнштейна. Мы оба революционеры, он опрокинул ложную космогонию Ньютона, а я покончил с Платоном и всеми его последователями.

Естественно, я заинтересован только в истине, а не в славе. Славу я охотно оставляю другим. Но я все же удивляюсь, почему меня, который вернул безмятежность плотнику у верстака и уверенность в себе крестьянину в поле, не узнают продавцы книжных магазинов. Я не завидую звездной славе Эйнштейна, ее следовало ожидать, учитывая наивное уважение, которое в нашем столетии люди испытывают к научному способу мышления. Но сказать вам правду, старый морж не так уж глубок в своих рассуждениях.

В самом деле, позвольте мне высказаться по поводу теоретической физики, и не только Эйнштейна, но и других европейцев, которых вы, американцы, вознесли гораздо выше меня — Планка, Резерфорда, Ферми, де Бройля, Бора и так далее… У них есть метод, в этом нет сомнения, правдивый эмпиризм, который ныне находится в большом почете. Но права собственности, которые они предъявляют на вселенную, оскорбляют меня. Они не больше меня пользуются достижениями старых философов, но делают это с одной лишь целью — занять их место. Я спрашиваю вас: что может быть существеннее для значения, чем предположение о том, что предмет не может одновременно быть собой и не-собой? Разве это не начало всякой логики, разве этот факт не есть выражение фундаментальной структуры человеческого разума? Однако они ставят опыт, в котором доказывают, что свет состоит из потока дискретных частиц, или квантов… После этого они ставят другой опыт, которым доказывают, что эти кванты проявляют свойства не частиц, а волны. В зависимости от того, как именно вы собираетесь наблюдать свет на субмикроскопическом уровне, он и будет реагировать по-разному: то есть свет проявляется во взаимно исключающих друг друга состояниях своего существования!

О эти европейские ученые, мой ум отказывается служить мне при одной мысли — а ведь они утверждают, что это факт, — при одной мысли том, что не только свет, но и вся материя в ее субмикроскопической сущности, весь твердый остов вселенной так же неопределим, как и свет. Самое толстое дубовое бревно, например, точно так же подвержено законам электронного хаоса своей дубовости, и если набраться терпения и выждать достаточное время, то его можно проткнуть насквозь пальцем!

Вы спросите: это магия? И я отвечу, испустив крик отчаяния: нет, хуже, это наука.

Вы, те, кто изучает звездные скопления, галактики, планеты и их луны, вы, кто попирает землю и датирует скалы, вы, кто просеивает песок пустыни и ныряет в глубины океана, чтобы рассмотреть слепых созданий, живущих там… всех вас я приглашаю, я бросаю вам вызов: идите со мной, как шел Данте с Вергилием, и я проведу вас по самым адским закоулкам человеческого разума, по разрозненным, несопоставимым обломкам сознания… по отбросам реальности, ткну вас носом в наш нелепый роман с Богом. Этот ад разверзается там, где начинается ваше познание.

* * *

Я испытываю сомнение, стоит ли нарушать уединение Сары. Может быть, дело в том, что сейчас она одна, без Пэма, и я чувствую себя неустойчиво, оказавшись в каком-то двусмысленном положении. Должен признать, что я нахожу ее весьма привлекательной, а это, согласитесь, не вполне профессиональное чувство, и, видимо, во мне есть что-то общее с Пэмом: и он, и я хотим чего-то наполовину и тешим себя надеждами, которые вряд ли сбудутся. Частично этим и объясняется мое нежелание тревожить Сару Блюменталь.

Я буду очень рад, когда он вернется. Увлекшись кражей распятия, как сюжетом рассказа, и подружившись с добрым отцом, я как бы отдался на милость его жизни. Я, если можно так выразиться, литературно зависим от того, что сделает Пэм и когда он выберет время для очередной встречи со мной. Если я оставлю эту идею, то, может быть, в первый момент он испытает чувство облегчения, но потом возмутится тем, что я его покинул. Он любит внимание, даже если и опасается, что я его обкрадываю, пользуясь его умом, его внутренней сутью.

Что ж, это возможно.

Но нет ничего предосудительного в том, чтобы в пятницу посетить службу в синагоге Эволюционного Иудаизма. На этот раз дискуссия касалась вопроса о вечной жизни души. Тему затронул тот престарелый господин, которого сын ежедневно приносил на службу на руках, а потом также на руках выносил его из зала. Рабби подошла к этому человеку, села рядом и взяла в свои ладони его парализованную руку.

— Ортодоксы полагают, — заговорила она, — что есть душа, которая превозмогает смерть, и что наступит время, «конец дней», когда душа воссоединится с восставшим из праха телом.

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась, когда он многозначительно кивнул в ответ. Потом Сара встала и вернулась на свое место.

— Какое прекрасное слово душа, не правда ли? — сказала она. — Оно несет такую большую смысловую нагрузку, оно выражает реально существующее стремление к единению с Богом, к окончательному решению всех наших вопросов, к приходу домой, к глубокому благословенному покою сияющего истиной ответа.

— Это только слово? — спросил кто-то.

Сара сложила руки на груди.

— Это идея. Вероятно, впервые как религиозное предложение она была высказана Филоном Александрийским, греческим иудеем, жившим во время Иисуса. Но в его понимании это была скорее платоновская, греческая идея, нежели еврейская. Христианская традиция пошла дальше, отделив душу от тела, тело превращается в прах, душа возносится к небесам и ведет там праведную жизнь в награду за соединение с Богом. Еврейская традиция меньше склонна к воздаянию, человек ведет праведную жизнь ради нее самой, это внутренне присущее человеку добро, не подверженное воздействию скрытых мотивов. Да и вообще мы, в отличие от христиан, не очень любим… образность.