Горящий рукав. Проза жизни - Валерий Попов Страница 61

Деловитая и праздничная Москва тянула меня с юных лет – помню потрясающий Всемирный фестиваль молодежи в 1957 году, грузовики с откинутыми бортами, плывущие по Садовому кольцу, с плящущими на них красавицами и красавцами всех цветов кожи, ликование, братство, любовь.

За наградами, гонорарами, праздниками приходится ездить в Москву – там это дело налажено, там собрались самые толковые и тщеславные, там есть что делить!

Многие помнят высокий резной зал Центрального дома литераторов, его сладкий пряно-шашлычный угар, победный рев мощного литературного монстра, терзающего сочную добычу. В упоении прикрываю глаза, вспоминая кровоточащую грудинку, сочные манты, запотевшую водку. Не то чтобы Москва так уж легко и охотно делилась добычей, но она понимала тебя, поскольку вся состояла из людей, приехавших в столицу за этим – на время или навсегда. Все эти пленумы, декады, конференции и съезды заканчивались здесь, под этими резными сводами.

И сколько наших были там счастливы: я сделал, я написал, я избран

(на Олимп или в правление), и я сейчас сладостно отпраздную это с друзьями и коллегами, назло завистникам и противникам, галдящим вон там, в углу зала, – мы победим их и перегалдим. Массивные, уверенные баи с властными взглядами, растерзанные, драчливые юные гении из

Коломн и Калуг, всегда элегантные и уверенные москвичи, первые защеголявшие тут твидовыми пиджаками и фирменными трубками, – все были там.

Кто из побывавших там не помнит долговязого Евтушенко, опьяненного славой, окруженного свитой, зорко поглядывающего вокруг. Всегда он был в центре какого-то бурного скандала: то он написал поэму

"Шушенская ГЭС", посвященную Ленину, и вся передовая общественность возмущенно гудела, то он, наоборот, смело дерзил "комсомольскому богу" аж на юбилейном собрании в Большом театре, и всех снова охватывали ужас и ликование. Поклонников и читателей он не отпускал от себя, постоянно их взвинчивал все новыми выходками, а порой и поступками, за которые его можно было искренне уважать: смелее его никого не было. Все любили его, зная, что все завихрения его абсолютно искренни, даже если противоречат друг другу. Одевался он тоже весьма продуманно – то являлся в ЦДЛ в какой-нибудь красной свитке без рукавов, то в каком-нибудь переливающемся пиджаке из кожи гремучей змеи. Безусловно, он был тогда самой важной, ключевой фигурой – все новое начиналось с него.

А кто не помнит прекрасную, порой слегка экзальтированную

Ахмадулину? Помню, как она, подойдя к одному из столиков, молча встала перед ним на колени и, несмотря на возгласы "Белла! Ну что ты? Зачем? Встань сейчас же!", продолжала стоять. Кто был за тем счастливым столиком? Вознесенский? Казаков? Окуджава? Были там люди, перед которыми и на колени можно было встать. Большинство из пирующих там сгинуло в этом дымном водовороте, хотя сколько страстей, удач и борьбы было у каждого! Их ли жалеть? Они оказались в удачное время в удачном месте!

Москву я штурмовал несколько раз. Первый раз как-то легко и без усилий, сразу оказался в компании талантливых и неистощимых на веселье Вити Славкина, Марика Розовского. Мне так было с ними хорошо, что даже лень было таскаться по редакциям – все и так знают, что ты гений, стоит ли надрываться? Но потом я вдруг спохватился: а что, собственно, так бурно и радостно празднуем мы? Нашу молодость, яркость? Маловато будет.

Опасения мои подтвердил веселый кудрявый Славкин: "Можно тут всю жизнь праздновать, непонятно что. Большинство так и делают".

Но за мной был холодный сумрачный Петербург. Его хмурый взгляд отрезвлял. Он и тех, кто сделал немало, норовит свести к нулю – партийные бонзы, мелькающие тут, искусством не интересуются, им достаточно одного писателя, одного режиссера – остальных лучше не считать. Тут не запразднуешь! Надо с чем-то серьезным приезжать.

Поначалу я с моими веселыми друзьями оказался в "Юности". Там они были любимцы, привычные авторы. "Юность" уютно располагалась на первом этаже здания в заросшем сиренью дворике возле Центрального дома литераторов. Не только двери, но даже и большие окна были всегда распахнуты там, что создавало чувство легкости, всеобщего равенства и братства. Туда всегда можно было легко войти, непринужденно перекинуться словом с веселым элегантным Аксеновым, насмешливым, но дружелюбным Аркановым. "Да тут маленькая повестушка у меня идет!" – небрежно говорил кто-нибудь из них, и возникало ощущение, что и с тобой сейчас все то же самое произойдет: вы равны, никакого чванства, которое так мучило меня в советское время… Наши пришли! Туда было легко войти и так же легко выйти – все улыбались, хлопали по плечу, и только лишь во дворе ты, продолжая улыбаться, спохватывался: а зачем, собственно, приходил? Что было? Легкость, с которой новые гении реализовались тут, требовала для воплощения и реализации виртуозного мастерства, которым владели немногие. Многие бывали там – а что вышло? Победил, конечно, Аксенов. Его "Коллеги" и

"Звездный билет", напечатанные в "Юности", подняли всех нас: вот какие мы свободные, дерзкие! Но особенно его прелесть и грация проявились в рассказах – "Победа", "На полпути к Луне", "Рандеву", – в них точность, острота и, главное, то удалое время полной перемены нашей жизни, которое лучше всех изобразил он. Наша революция, которая вершилась к тому же в элегантных кабаках с очаровательными подругами, или в уютных таллинских кафе, или на жарком Черноморском побережье. Что может лучше-то быть?

Как от всех талантливых людей, от него шло какое-то сияние. Я так его любил, так волновался при встречах с ним, что, боясь опозориться, кидался в сторону, увидев его. Помню, как мы оказались с ним в одно время в коктебельском Доме творчества – и никакие любовные волнения в пионерском лагере не могут сравниться с тем, что я пережил тогда. Это было прекрасно – и мучительно. Я ходил там все время ободранный, потому что если вдруг видел его в конце аллеи, то тут же, не раздумывая, кидался вбок, в колючие и ядовитые южные заросли и продирался сквозь них в том направлении, куда хотел попасть. Встретить его лицом к лицу, услышать его слегка скрипучую, неповторимую речь, пожать его маленькую ладонь и ослепнуть от его улыбки было слишком большим, непереносимым счастьем. Он сделал все, о чем я только мечтал, – написал гениальную прозу, которую знают все и восхищаются ею, и он, кроме того, еще и красив, элегантен, дружелюбен, прост! Попадать в его поле было слишком большим потрясением для меня.

Поэтому даже на пляж я приходил, когда все уже оттуда уходили – часа в четыре, в невыносимую жару. Теплое светло-зеленое море было пустым и потому казалось каким-то инопланетным. И однажды именно в этот час туда пришел Василий Аксенов, который тоже явно выбрал это время не зря, из каких-то своих соображений – видимо, постоянно сиять и лучиться он устал и хотел покоя. Но, несмотря на несбывшееся одиночество, он был приятен, любезен и пригласил меня прийти к нему через час послушать новую его повесть. В его огромный номер с террасой пришли несколько незнакомых мне москвичей – судя по их повадкам, людей значительных, знаменитых. Аксенов читал "Бочкотару"

– она явилась тут в первый раз, и помню, как меня от роскоши, изобилия, неистощимости его таланта, нырнувшего в веселую стихию дурацкого путешествия на грузовике, кидало то в жар, то в холод.