Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 61

— Генри, никак ты только что сделал мне предложение?

Из клубов на Саут-Джексон уже высыпали джазовые музыканты и с ходу затеяли концерт.

— Да, я спрашиваю, ты выйдешь за меня замуж?

Этель молчала.

— Так да или нет? — Генри вдруг ощутил себя раздетым, беззащитным.

Этель не отвечала. Она вдруг развернулась, вспрыгнула на капот полицейской машины и выкрикнула, перекрывая шум: «Я выхожу замуж!» Толпа одобрительно взревела, брызнуло откуда-то возникшее шампанское.

Полицейский помог ей спрыгнуть, и Этель, глядя на Генри, кивнула.

— Да. Да, буду ждать… И да, я выйду за тебя. Так что поторопись, чтобы я не умерла от ожидания.

И ровно в эту минуту мысли Генри будто остановились. Всеобщая суета чуть поутихла, и Генри заметил в толпе японцев. Они изо всех сил старались держаться в тени. Те, кто имел несчастье оказаться той же крови, что и побежденные, родиться не в том районе. В последние месяцы в город вернулась часть японских семей — несколько десятков. Но из их имущества мало что уцелело, начинать новую жизнь было не с чего. «Служба американских друзей» помогала японцам найти жилье, но лишь немногие смогли остаться. И Генри увидел то, чего больше всего ждал и чего больше всего страшился. С другой стороны улицы прямо на него смотрели знакомые карие глаза. Что в них было? Непонятно. Радость и грусть? Или он приписывал ей собственные чувства? Она стояла совершенно неподвижно. Она выросла, летний ветерок играл с длинными волосами.

Генри моргнул — она исчезла, растворилась в ликующей толпе.

Нет, это не Кейко. Она бы написала.

Шагая домой по усыпанному бумажками и серпантином тротуару, Генри гадал, как примет новость отец. Мама, наверное, приготовит праздничный ужин — по нынешним временам, когда все по карточкам, событие. А отец…

Генри все никак не мог отделаться от мыслей о Кейко, от бесконечных «если». Если бы он сказал ей другие слова, если бы попросил ее остаться…

Но разве мог он отбросить любовь и искренность Этель, шагавшей рядом?

Повернув за угол, Генри вскинул голову и посмотрел на свои окна в доме на Кантонском бульваре — на будущей неделе он покинет этот дом. Представляя, как будет держаться мама во время прощания, Генри вдруг услышал ее голос. Крик. Не ликующий, как крики людей на улице, а совсем иной.

— Генри! Твой отец… — Она неистово махала рукой в распахнутое окно.

Генри рванулся к дому.

Бегом, вверх по лестнице. Этель старалась не отстать. Она сразу все поняла. Как-никак провела с его отцом больше времени, чем кто бы то ни было, не считая матери.

Генри ворвался в квартиру и увидел доктора Люка. Сокрушенный, подавленный, тот закрывал свой черный чемоданчик.

— Мне очень жаль, Генри.

— Что случилось?

Генри кинулся в родительскую комнату. Отец лежал на кровати. Лицо белое. Ноги неестественно вывернуты. Из груди с хрипом вырывается дыхание. Тишину нарушал лишь этот хрип и плач матери. Генри обнял мать, она прижалась к нему.

— Ему недолго осталось, Генри, — сказал доктор. — Он хотел увидеть тебя в последний раз. Хотел тебя дождаться.

В дверях комнаты возникла запыхавшаяся Этель, лицо ее было встревожено. Она посмотрела на будущего тестя и закусила губу. Затем шагнула к матери Генри и ласково погладила по спине. Лицо у той было отрешенное, взгляд застыл.

Генри сел рядом с бледной тенью своего некогда властного отца.

— Я здесь, — сказал он по-китайски. — Можешь идти, предки ждут… ты меня дождался. Япония капитулировала, и на будущей неделе я еду в Китай. А еще я женюсь на Этель. — Если эти слова и удивили кого-то, сейчас было не время удивляться.

Отец открыл глаза.

— Во вэй ни цзо, — прохрипел он задыхаясь.

Я сделал это для тебя.

Генри понял. Отец говорил не о поездке в Китай и не о будущей женитьбе. Как человек суеверный, он хотел умереть с чистой совестью, чтобы не мучиться в загробном мире. Отец признавал вину, каялся в грехе.

— Ты все подстроил, да? — спросил Генри безучастно, не в силах даже разгневаться на умирающего отца. Он и дал бы волю ярости, но, не в пример отцу, не желал, чтобы им руководила ненависть. — Ты воспользовался своим влиянием в квартале и устроил так, чтобы мои письма не доходили до Кейко. А ее письма — до меня. Твоя работа?

Генри смотрел на отца, боясь, что тот в любую секунду может умереть, оставив его вопрос без ответа. Но отец в последний раз протяжно вздохнул и просипел снова:

— Во вэй ни цзо.

Зрачки его расширились, взгляд уткнулся в потолок, в груди заклокотало. Он казался почти удивленным, когда глаза его закрылись.

Мать Генри приникла к Этель, обе плакали.

Генри отошел к окну, выглянул на улицу. Все там кипело ликованием и радостью, у всех сейчас была лишь одна цель — отпраздновать.

Генри хотелось закричать. Но он подавил рвущийся вопль.

Внезапно он развернулся, выскочил из комнаты отца и, едва не сбив с ног доктора Люка, вылетел из квартиры, скатился по лестнице и помчался по Кинг-стрит в сторону Мэйнард-авеню, к бывшему Нихонмати.

Если он в самом деле видел на улице Кейко, она должна прийти туда за вещами.

Генри начал с ее старой квартиры. Жилье в том районе теперь сдавали итальянским и еврейским семьям. Ни следа Кейко. На несущегося по улице парня никто не обращал внимания. Мелькали счастливые лица. Все вокруг были вне себя от радости. Все, кроме него.

Генри не знал, где еще искать. Разве что в отеле «Панама»… Если там хранятся их вещи, Окабэ за ними вернутся, разве нет?

Пробежав по Саут-Вашингтон, мимо бывшего издательства «Нитибэй», где теперь размещался Федеральный банк имени Рузвельта, Генри увидел впереди крыльцо отеля «Панама», у входа возился одинокий рабочий. Отель снова заколачивали.

Пусто.

Оставалось лишь, уняв дрожь и ярость, высматривать в уличной толпе японцев. Генри шарил глазами, надеясь увидеть господина Окабэ в военной форме. В последнем письме Кейко сообщала, что ему наконец разрешили уйти на фронт. Скорее всего, он был в числе тысячи заключенных, покинувших Минидоку и вступивших в 442-й полк. Адвокат. Японского адвоката отправили во Францию воевать с немцами.

Генри хотелось завопить: «Кейко!» Проорать, что все подстроил отец, что ни его, ни ее вины здесь нет. Что все можно исправить, что ей не надо никуда уезжать. Но он молчал: одно-единственное слово могло разбить гладь успокоившейся воды.

Генри остановился. Еще шаг в сторону отеля — и он разобьет сердце Этель, а она этого не заслужила.

Генри постоял, усмиряя дыхание, оглядываясь, и вдруг взгляд его наткнулся на Этель: она продиралась к нему сквозь толпу. Он смотрел на нее, видел, как она дрожит, видел ее волнение, страх. Она остановилась, не дойдя до него несколько шагов, будто опасаясь приблизиться вплотную, словно не понимая, что ему нужно. Но Генри понимал. Он шагнул к ней, взял за руку. Если Этель что-то подозревала, то не выдала себя ни словом. А если она невольно приложила руку к исчезновению писем Генри, то никогда об этом не заговаривала. Но Генри хорошо знал Этель — она была слишком честна и чиста, чтобы быть замешанной в отцовских кознях. Она лишь позволяла Генри не скрывать чувств и не задавала вопросов. И просто была рядом, когда Генри нуждался в ней.