Любовь негодяя - Мария Бушуева Страница 61

— Послушай, что ты говоришь! — Рассердилась я. — Если я летаю в своем воображении, значит, мое воображение есть! А ты даже не можешь себя представить, насколько могущественная его власть: без представления нет воплощения. И я владею тайной в е л и к о г о п р е д с т а в л е н и я. Ты не понимаешь пока ничего, моя дорогая сестра.

— А как же те, без воображения, трезвые? А как же просто тупые, которые и вообразить себе ничего не могут кроме жареной утки? Их жизнь все равно полна событий — и никакого представления им и не требуется!?

Она засмеялась.

— Я отвечу тебе. Больше того, я сейчас приоткрою тебе кое-что из того, что узнала здесь: все те, кто лишен воображения, являются лишь инструментом, с помощью которого осуществляет себя чье-то представление. Их на самом деле не существует. И они — как глина — совершенно безвредны. Опасны те, кто наделен воображением, ибо придуманное обречено воплотиться. А если наделенные воображением, еще и обладают сильнейшей энергией, они становятся опасными не только для несуществующих, но и для всех, потому что их представление оказывается

— с и л ь н е е, поэтому их желания, к несчастью, порой низменные, реализуются… — Она грустно покачала головой. — Знаешь, сестра, мою смерть придумал Владимир. И вот… — Она обняла меня за плечи… — Но он обещал, что мы будем в м е с т е. Лети к нему, это моя последняя просьба, не откажи мне, выполни ее. Ты д о л ж н а встретиться с ним. Лети к нему и скажи, что я ж д у.

— Девушка, вы задремали. — Надо мной склонилась стюардесса, а салон был пуст. — Извините, но вам нужно покинуть самолет. Внезапные метеоизменения. Придется подождать в порту.

Я встала, ощущая в своем теле нездешнюю невесомость, медленно дошла до выхода и остановилась. Если я сейчас оглянусь, я увижу ее. И я оглянулась. Она стояла в проходе между креслами, бледная и спокойная. Красный шарф, закрывая шею, спускался на грудь. В ее взгляде была та уверенная, но вместе с тем тихая властность, которой невозможно не подчиниться. Я чувствовала, что между мной и ею пролегло сейчас не просто расстояние, равное половине ковровой дорожки, закрывающей проход авиасалона, но нечто нематериальное, через которое вряд ли можно пройти. Но я все-таки попыталась сделать шаг назад. Бесполезно. Моя нога сразу же провалилась в какой-то небесный холод, я посмотрела вниз: стопу уже скрывал вьющийся, как повилика, синевато-белый туман. Но тут же пламя страха охватило меня, я вырвала из небытия ногу — и, больше не оглядываясь, пошла к выходу.

Успокойся, шепнула она, и голос ее прошелестел прямо возле моего уха, мы отпустим тебя…

К трапу подкатил дребезжащий автобусик, я вскарабкалась в его совершенно пустой салон, и он дотащил меня до здания аэровокзала.

Я не удивилась, различив в прилипшей к дверному стеклу толпе, Дубровина. Мне теперь стало понятно, что и он — только исполнитель, воплощающий чужой замысел. И потому я обреченно помахала ему рукой.

— Ну вот! — Возликовал он. — А говорила, что прилетишь не раньше, чем через месяц! Все пассажиры давно прошли, а тебя нет и нет.

— Не знаешь, насколько отложили рейс? — Спросила я, отмахиваясь, как от навязчивой мухи, от его дурацкого ликования. — Имеет смысл ехать в город? Или посидим здесь?

Он глянул на меня ошарашено.

— Собственно говоря. — начал было говорить он. Но вдруг остановился и замолчал, привлеченный чем-то явно для него небезразличным, причем его лицо за одну минуту сменило несколько выражений: от ненавидящего до насмешливого — через притворно-равнодушное, заинтересованно-любопытствующее и печальное.

Сначала я не могла увидеть, что за предмет или человек вызывают у Дубровина такое эмоциональное многообразие (мне-то он вообще казался роботообразным, если признаться), но внезапно людской поток распался на какие-то броуновские группы и группки, и, недалеко от нас, в центре зала, моим взглядом был обнаружен человек: невысокий и плотный, в черной куртке и джинсах, впечатанных в его достаточно мощные ноги, с некрупной черноволосой головой и усами, под которыми виднелись твердые коричневые губы. Зажав портфель между ног, он читал газету. Сначала мне показалось, что ни в нем, ни в его наружности соответственно, нет ничего выдающегося — так полукупчик-полуартист. Но когда он поднял веки, внешность его мгновенно преобразилась. Как точно описать его глаза? Можно использовать уже набившие оскомину определения и назвать их «магнетическими», «сверкающими», «горящими», — и все эти слова ничего не объяснят. Ну, возможно, лишь какую-то незначительную часть производимого его взглядом впечатления. Когда он оторвался от газеты и посмотрел вокруг, как-то сразу стало ясно, что его оплывшее тело — лишь временная и почти случайная обитель его истерзанной, но все еще страстной души. Более того, весь его облик — то ли турка-торговца кофейными зернами, то ли еврея-аптекаря, живущего в крохотном венгерском городке, не более как тонкая ирония природы, а душа его, задыхаясь в этом чуть-чуть гротескном вневременном облике, служит чему-то тайному — о чем, возможно, не ведает и его сознание. Но тут же мне подумалось, что аптекарь и торговец кофе возникли в моем воображении неслучайно: этот человек был чем-то отравлен… душевно болен, как наркоман, не будучи, разумеется, наркоманом в привычном смысле. Он не походил и на алкоголика, хотя можно было предположить в нем склонность к вычурным монологам, произносимым в подпитии. Спрятав свои глаза под матовыми стеклами очков, этот человек затерялся бы в любой толпе любого аэропорта мира. Но я видела его глаза, и, несмотря на смутность впечатления, причем впечатления скорее неприятного, не могла не признать, что этот человек обладает несомненной силой, может быть, уже иссякающей, но когда-то бурной и прочти неуправляемой, способной прорваться подобно вулканической лаве.

— Вот он, — сказал Дубровин, — смотри.

— Кто? — Намеренно спросила я, хотя сразу поняла, что незнакомец, стоящий в центре зала ожидания, конечно, Филиппов.

— Герой-любовник. Владимир Иванович Филиппов.

Мне не понравился фиглярский тон Дубровина, не понравился зигзаг зависти, пересекший его лицо. Но я промолчала.

— Познакомить?

— Нет.

— Впрочем, я не смогу: у нас нет непосредственности в отношениях… — И я, и Дубровин продолжали смотреть на Филиппова, и он, почувствовав это, равнодушно глянул в нашу сторону.

— Не узнает, — прошептал Дубровин, краснея. — Или делает вид.

И в этот миг Филиппов точно покачнулся — и сквозь меня прошел его взгляд, молниеносно нанизав всю меня — и мою душу, и мое сердце, и мой ум, и даже мои легкие, потому что у меня перехватило дыхание, на свою раскаленную нить и замкнув ее вспышками своих зрачков. Но чья-то обширная спина спасла меня, закрыв собой Филиппова. И когда спина передвинулась в сторону стойки, за которой регистрировали билеты на очередной рейс, на том месте, где только что стоял Филиппов, высилась лишь гора дорожных чемоданов, ждущая своего Магомета…

— Поехали, сказал Дубровин, — тебе надо поспать.

— Поспать? Зачем!? У меня ведь сегодня самолет.