Другие люди - Сол Стейн Страница 61

— Неконтролируемое?

— Мои мать и отец никогда не позволяли себе такого.

— Скрытность?

— Да. Постоянное внешнее спокойствие, жесткие рамки приличий. В этом особенность англосаксов.

— Вы сказали чуть раньше, что одержимость — составная часть призвания.

— Да, — согласилась она. — Мое призвание — отличаться от англосаксов. Подкалывать людей, шокировать буржуазию, трахаться с черными, вы понимаете.

— Или с турками?

— Что вы под этим подразумеваете?

— Я подразумеваю армян.

— Но они враждовали.

— С кем?

— Друг с другом.

— И что?

— Мои родители. Они не хотят знаться с людьми, которые проявляют эмоции, которые без ума от современных танцев, которые убивают, которые…

— Говорите, говорите.

— Которые насилуют. Они думают, что все национальные меньшинства, все до единого, насилуют наш мир.

— Чей мир?

— Мир моих гребаных родителей!

— Не ваш?

— Я хочу вырваться из этого мира. Послушайте, доктор Кох, существовало же человеческое общество до моих матери и отца, до меня, до американцев, ведущих свой род от англосаксов. Это временная ступень. Их время уходит.

— Вы удрали от родителей в Кембридж, вы общались с разными людьми, талантливыми, эксцентричными…

— Загадочными.

— Вы хотите быть такими, как они?

— Я хочу быть сама собой. Только…

— Да?

— Я хочу быть одержима, как Джордж.

— Призвание. Да. Что ж, думаю, на сегодня достаточно.

— О господи, как это похоже на coitus interruptus, [22]как только я что-то нащупала, вы даете полный назад.

— Да.

— Это тоже психотерапевтический прием?

Она села, повернулась ко мне. Я кивнул.

— Среди ваших коллег немного англосаксов, не так ли?

— Кое-кто встречается.

— Готова поспорить, считанные единицы. Жаль.

— Вы оставили машину неподалеку?

— В двух кварталах.

— Я сидел целый день, так что короткая прогулка мне не повредит. Я вас провожу.

Она посмотрела на меня, впервые за вечер на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Наши рога больше не сцеплены?

Я покачал головой.

— Все равно, что выходить из кино в реальную жизнь, — на улице она повернула налево.

Я последовал за ней.

— Когда вы приехали в этот район, тут жило много испаноязычных?

— Это было очень давно. Если они тут и жили, то встречались редко. Теперь здесь правит бал lingua franka. [23]

— Lingua Hispanica, [24]— Франсина рассмеялась.

— Да.

Как быстро изменилась ситуация. До меня, полагаю, в Америку приезжали эмигранты, дети которых хотели во всем, будь то поведение или внешность, походить на англосаксов. А вот теперь Франсины рвутся из жестких рамок англосакского заповедника, прокладывают свой путь в большой мир, ищут других обитателей планеты Земля. Она становится европейкой. Ее изнасиловал словак. И мое вестсайдское мини-гетто, в котором жителей-то я да она, сжимается с каждым днем, словно засыхающая виноградина. Вокруг слышится лишь язык Торквемады. Посмотрите на троих юношей, поедающих Франсину взглядом, попыхивающих сигаретами, смеющихся. Я чувствую нарастающую панику: дверцы клеток открыты, животные выпущены на свободу, вновь надвигается холокост.

— Вам нехорошо, доктор Кох?

— Все нормально, нормально.

Боже мой, я прожил в этом районе двадцать шесть лет, с Мартой, после Марты, неужели мне придется съезжать с квартиры, вновь становиться беженцем?

Мы остановились у ее машины.

— Колоритный у вас райончик, ничего не скажешь.

— Да. Жизнь так и кипит, но пахнет смертью.

Она пожимает мне руку.

— Спасибо, что проводили меня.

— De nada, [25]— отвечаю я на языке врагов.

Она садится за руль, я захлопываю дверцу. Она включает двигатель, подает назад, выруливает на проезжую часть, моя Франсина, машет мне рукой. Я подхожу к газетному киоску на углу, нахожу среди журналов на испанском вечернюю газету и через ничейную землю возвращаюсь туда, где вроде бы живу.

Ночь с Франсиной — не брачный контракт! Я не хочу попадать в водоворот эмоций с бесконечными телефонными звонками. Мне нужно покончить с этим, быстренько завершив ее дело.

У нее есть повод для звонков: ситуация в Большом жюри. Я позвонил Лефковичу, чтобы предложить помощь тому, кто будет представлять дело Франсины, но не пробился дальше его секретаря, которая сказала мне, что любую нужную мне информацию я могу получить только от мистера Канхэма. Я позвонил Гэри, и уже его секретарь сообщила мне, что ее обожаемый мистер Канхэм в данный момент поговорить со мной не может. Разумеется, говорить со мной просто не хотели. Я постоянно просматривал «Дейли ньюс», в таких вопросах более надежную, чем «Нью-Йорк таймс», дабы увидеть сообщение о том, что дело об изнасиловании давным-давно передано в суд. Мог Канхэм водить меня за нос? Проверял, смогу я пойти на публикацию заметки из студенческой газетенки или нет? Или расставлял мне какую-нибудь ловушку?

Я проглядел список членов Большого жюри в поисках знакомой фамилии. К счастью, Маскрив все еще входил в число присяжных. Ума не приложу, как человек может растрачивать свою жизнь. Он меня помнил.

— Мистер Маскрив, мне говорили, что Большое жюри намеревалось рассмотреть дело Уидмер, но газеты об этом ничего не сообщили.

— Видите ли, мистер Томасси, протокол мы подписали только сегодня.

Я постарался не выдать озабоченности.

— Тогда неудивительно, что в газетах еще ничего нет.

— И не будет. О-пи распорядился не информировать прессу.

— Это еще почему?

— По-моему, такого вопроса ему не задали. Вы же знаете, что такое Большое жюри. Если О-пи чего-то хочет, почему не пойти ему навстречу. Он же слуга народа.

— Да, конечно. Премного вам благодарен, мистер Маскрив.