Да будет праздник - Никколо Амманити Страница 62

– Чиба? Ты слышишь меня? Ты жив?

Голос был тихий, почти шепот. У него за спиной. Знакомый голос с неприятным картавым “р”. Голос, засевший в печенках.

Фабрицио открыл глаза и выругался.

На него глядел ненавистный Маттео Сапорелли.

В тот день, когда Кьятти пригласил к себе непредсказуемого болгарского шеф-повара Золтана Патровича, чтобы заказать ему ресторанное обслуживание праздника, тот положил глаз на написанную маслом картину Джорджо Моранди, изображающую стол с парой бутылок.

Это творение болонского художника добавило бы шика залу “Эмилия-Романья” в его ресторане “Регионы”.

Заведение, расположившееся на углу виа Казилина и виа Торре Гайя, уже много лет подряд не сходило с верхних позиций европейских гастрономических путеводителей. Задуманное как Италия в миниатюре, оно было спроектировано японским архитектором Хиро Итоки. Если смотреть на него сверху, длинное здание имело форму и пропорции италийского полуострова, включая основные острова. Ресторан был разделен на двадцать залов, соответствовавших по форме и меню итальянским регионам. Столики носили название столиц отдельных провинций.

Натюрморт Моранди будет идеально смотреться над винным шкафом с “Ламбруско”.

Болгарин решил, что после праздника он уговорит Сальваторе Кьятти подарить ему картину. А если – что не исключено – король недвижимости станет упрямиться, Золтан убедит его сделать подарок, слегка вмешавшись в его мысли.

Теперь, когда вечеринка пошла прахом, гости разбрелись по парку, а безжизненное тело короля недвижимости лежало в луже крови, он мог просто пойти и забрать в уплату за свой труд это произведение искусства.

В темноте, держа в руках свечу, он, как черный кот, стал бесшумно подниматься по парадной лестнице, ведущей на второй этаж виллы, покинутой официантами и обслугой.

Ступени были завалены обломками мебели, посуды, скульптур, клочьями одежды.

Толстяки предали резиденцию Кьятти огню и мечу. Шеф-повара не интересовало, кто они и чего хотят. Он испытывал к ним уважение. Они оценили его кухню. Он видел, как они набросились на угощения с какой-то первобытной жадностью. В их бесцветных глазах он прочел экстаз голодного дикаря.

С некоторых пор он возвращался домой из ресторана усталым и разочарованным. У него вызывала отвращение манера этих людей лениво ковырять вилкой в тарелке, перемежать еду болтовней, устраивать деловые обеды с легкомысленными закусками в меню. Чтобы восстановить душевное равновесие, он принужден был крутить документальные фильмы о голоде в странах третьего мира.

Да, непредсказуемый болгарский шеф-повар преклонялся перед голодом и ненавидел аппетит. Аппетит есть выражение сытого довольного мира, готового расстаться со свободой. Народ, который смакует, вместо того чтобы есть, и закусывает, вместо того чтобы утолять голод, уже мертв, только не знает об этом. Голод – синоним жизни. Без голода есть лишь видимость человека, и как следствие тот начинает скучать и философствовать. А Золтан Патрович философию ненавидел. Особенно когда начинают разводить философию вокруг еды. Войну бы им сейчас, или голод, или нищету. Он собирался бросить все и перебраться в Эфиопию.

Непредсказуемый болгарский шеф-повар поднялся на верхний этаж. В воздухе стоял густой дым, и, куда бы ни падал колеблющийся свет свечи, повсюду царил разгром. Из спальни слышался глухой говор и вспыхивали отблески пламени.

Его не касалось то, что происходило там внутри, он шел в кабинет, но любопытство взяло верх. Золтан Патрович притушил свечу и подошел к двери. Огромный гобелен и парчовые шторы горели в костре, освещая пламенем комнату. На кровати под балдахином лежала совершенно обнаженная Екатерина Даниэлльсон. Волосы рыжим облаком обрамляли скуластое лицо. Вокруг женщины склонилось на коленях с десяток толстяков, бормотавших странные молитвы и протягивавших к ней руки, чтобы коснуться ее маленьких белых грудей с сосками цвета спелой сливы, плоского живота с вогнутым пупком, лобка, покрытого полоской шерсти морковного цвета, и фантастически длинных ног.

Фотомодель, выгнув спину как кошка, лениво водила головой, в экстазе опустив ресницы и приоткрыв крупные влажные губы. Она прерывисто дышала, положив ладони на головы толстяков, простершихся вокруг кровати как рабы перед языческой богиней.

Золтан отошел, зажег свечу и по узкому коридору прошел в кабинет Кьятти. Посветил свечой над головой. Его картина была на месте. Никто ее не тронул.

Нечто напоминающее улыбку скользнуло по губам шеф-повара.

– Я не желаю ее, но она должна быть моей. – Он шагнул к натюрморту, но услышал звуки в темноте комнаты. Он отступил к книжному шкафу, вжавшись в него спиной.

Это были не столько звуки, сколько мерзкое нечленораздельное мычание.

Золтан посветил перед собой и увидел в углу, между двумя шкафами, человека на коленях. Худой, кожа да кости, он склонился над чем-то стоящим на полу, маленькую лысую голову заслоняли острые лопатки, и видны были лишь вздымавшиеся как горная гряда позвонки. Кожа, тонкая, как веленевая бумага, была покрыта сеткой морщин и складками свисала с худых как палки рук. Он что-то отрывал и, утробно чавкая, отправлял себе в рот.

Зрелище было любопытное, повар сделал шаг вперед. Паркет скрипнул у него под ногами.

Сидящий на земле человек резко обернулся и заскрежетал немногими оставшимися во рту зубами. Маленькие глазки блестели, как у лемура. Иссохшее лицо было перепачкано темной маслянистой жидкостью. Рыча, он попятился назад и уперся спиной в стену. У ног его стояла большая сковорода с остатками пармиджаны{Традиционное южноитальянское блюдо из баклажанов, запеченных с томатным соусом, моцареллой и пармезаном.}.

Шеф-повар улыбнулся:

– Вкусно, правда? Это я ее приготовил. Там внутри пюре из помидоров. А баклажаны я жарил на низкокалорийном масле. – Он подошел к картине.

Старик вытянул шею, не выпуская его из поля зрения.

– Кушай, кушай. Я возьму эту вещь и уйду, – сказал шеф-повар низким умиротворенным голосом, но тот, заорав как кот, схватил поднос и кинулся на него. Золтан вытянул правую руку и охватил пальцами черепную крышку незнакомца.

Алексей Юсупов, знаменитый атлет-марафонец, моментально застыл. Глаза его потухли, а руки упали вдоль тела. Со сковороды стекли на землю остатки пармиджаны.

* * *

Как странно, он вдруг перестал бояться этого черного человека, наоборот, почувствовал к нему симпатию. Он напоминал старого монаха из их деревни. От лежащей у него на лбу руки по всему старому, изуродованному артритом телу распространялось благодатное тепло. Ему казалось, что он чувствует, как целебная энергия окутывает кости и размягчает отвердевшие от времени и от жизни в сыром подземелье суставы. Он чувствовал себя сильным и здоровым, как в детстве.

Сколько лет уже он не вспоминал о тех далеких годах.