Давайте напишем что-нибудь - Евгений Клюев Страница 62

– Да я в те времена вообще не участвовал в построении Окружности, я только в этот раз был приглашен, – сконфузился от чувства возложенной на него непосильной исторической ответственности Редингот. – Я, в сущности, и сам новичок…

– А я, в сущности, не в Вас и стрелять собиралась! – горячо призналась женщина-враг. – Много лет после получения приказа провела я в подполье, и, когда созрела до такой степени (на этом месте Ближний потерял сознание от перевозбуждения), что готова была выполнить приказ, главной фигурой спектакля оказались Вы. Пришлось мне стрелять в Вас – кстати сказать, против собственной воли, потому что Вы сразу показались мне очень симпатичным, и я сказала себе: «Нет, ну какой славненький! С ним я могла бы пройти рука об руку всю жизнь!»

– Я же старый, – еще больше сконфузился Редингот. – Меня на всю Вашу жизнь не хватит!

– Хватит и останется! – кокетливо улыбнулась женщина-враг, поднимая с пола выпавший из рук Ближнего пустой стакан и пряча его в бюстгальтер, где таких пустых стаканов лежало уже видимо-невидимо. – Так что во мне шла мучительная борьба между чувством к Вам и долгом по отношению к Чама Ча Мапиндузи, и борьба эта закончилась полной и окончательной победой Чама Ча Мапиндузи.

– На всем протяжении Вашего рассказа я очень надеялся на ее победу, – искренне признался Редингот и как-то непрозрачно заметил: – Хорошо, что долг победил чувство, а не наоборот, – иначе бы мне точно несдобровать!..

– А Ближний тебе случайно не нравится? – осторожно спросил Сын Бернар, который, внимательно выслушав трагическую историю женщины-врага, уже больше не хотел загрызать ее – во всяком случае, немедленно.

– Ближний тоже ничего, – сказала женщина-враг и этим ограничилась.

К счастью, именно в этот момент, не раньше, Ближний очнулся: ему повезло услышать лишь то, что определенно могло ему понравиться. Он сразу же задумался, пытаясь ограниченным своим умом объять практически безграничный смысл слова «тоже», и ему это долго не удавалось.

А за время его раздумий между менее впечатлительными персонажами успел произойти вот такой разговор.

– Что касается меня, – сказал Редингот и отодвинул Сын Бернара, касавшегося его руки влажным носом, – то я в некотором смысле совершенно безопасен.

Неизвестно, чего сразу же после этого его заявления навоображала себе женщина-враг, только, на связанных ногах подойдя к Рединготу и приобняв его связанными руками, она сказала:

– А на мой острый взгляд, Вы опа-а-асны, оч-чень опасны! – причем высказывание получилось томным.

– Я имею в виду, – отстранив теперь и женщину-врага, быстро полетел вперед Редингот (разумеется, не физически полетел, как он, впрочем, тоже умел, а вербально полетел), – я имею в виду, что никакой угрозы конкретно для Танзании я собою не представляю, ибо ничего против Танзании или другой какой-нибудь Намибии фактически не имею. Я даже был бы сердечно рад участию любой Танзании, пусть и той же Намибии, которая уж вообще на отшибе, в построении того, что я называю, а Вы не называете Окружностью… я даже больше скажу, хоть это и тайна, – мне Японию удалось увлечь нашей идеей!

– Японию? – взвизгнула Танзания в по-своему интересном лице женщины-врага. – Представляю себе эту «Окружность», вытянутую в сторону Японии! Представляю себе эту сардельку!

Ну что тут скажешь… Редингот уже и так держался сколько мог – практически целую главу держался. Причем мало того, что сам держался, так еще и нервного Сын Бернара держал! Однако с самого начала волнующего этого разговора было понятно, что злоупотреблять терпением Редингота не стоит: человек он, конечно, предельно воспитанный, но тем не менее… Случилось страшное: сарделька вывела Редингота из и без того зыбкого, как поверхность болотца, равновесия.

– Так, милочка, – сказал он для разгона, но недолгим был разгон. – Если бы кляп, валяющийся у Ваших не очень стройных ног, был посвежее, я не преминул бы поднять его и заткнуть Вас навеки.

– Вот это да! – восхитился Сын Бернар. – Так бы даже мне не укусить…

– Своей куриной головой, – продолжал Редингот, вообще не обратив внимания на похвалу, – Вы даже и предположить не можете, что прежде чем включать Японию в состав стран, занятых построением Абсолютно Правильной, – он произнес эти слова полужирным курсивом, – Окружности из спичек, я провел сложные расчеты, которые показали: линия кривизны не превысит допустимых норм искажения истины. Стран же будет – на целую одну – больше, безмозглое Вы создание!

– А ведь Вы мне нравились когда-то, – лирически начала женщина-враг, но была сардонически прервана Рединготом:

– За это я уже расплатился двумя дырками в животе, и больше не хочу нравиться. Кроме того, мне надоело слушать Ваши томные бредни. Если Чама Ча Мапиндузи до сих пор существует и настаивает на участии Танзании в построении Правильной Окружности из спичек, я желаю беседовать с другим членом Чама Ча Мапиндузи.

– А этого члена куда? – спросил Ближний, очнувшись в третий уже раз.

– Этого ненужного больше никому члена дарю Вам, если Вы дадите гарантию, что в меня больше не будут стрелять из маузера.

– Можно забирать? – спросил Ближний.

– Вам завернуть? – улыбнулся Редингот.

– Да нет, я ее так донесу! – И Ближний сгреб женщину-врага в объятья. – А гарантию даю, потому что развязывать женщину-врага не собираюсь: она мне и связанная нравится. Связанная даже больше!

– Лишь бы все были счастливы!.. – вздохнул Редингот, провожая парочку взглядом.

– Вы кого имеете в виду? – спросил Сын Бернар в задумчивости.

– Всех. Вообще всех – людей, зверей, птиц…

Чтобы автор не разрыдался, зазвонил телефон. Редингот машинально поднял трубку и услышал вопрос: «Это штаб?»

– Конечно, штаб! – сказал он, не задумываясь. – У Вас какой вопрос?

Современные техники письма, как без конца называет их Ролан Барт – впрочем, дело не в нем, – предполагают всяческие шалости литературного толка, толку от которых бывает мало. Но, вроде бы, автор и не должен определять сам, мало или много от них толку, ибо для этого предназначен Ролан Барт. Впрочем, Ролан Барт, как уже сказано, тут ни при чем, ибо Ролан Барт умер. Поэтому приходится и вводить прием в структуру художественного целого самому, и объяснять, зачем он введен в структуру художественного целого, самому. Занятие это весьма и весьма утомительное, потому как, объяснив, зачем в структуру художественного целого введен прием, сразу и понимаешь, что введен он зря. И хоть выводи его обратно… притом, что обратно он нейдет, поскольку уже введен в структуру художественного целого!

Вот и получаются странные вещи: сколько ты тут ни разоряйся на предмет обратимости литературы, всесилен ты только тогда, когда движешься вперед. В направлении же назад ты вообще бессилен: que sera, sera! Прямо как в жизни, которая, выходит, ничем особенно от литературы не отличается. И не то чтобы жизнь есть литература или, наоборот, литература есть жизнь, а просто: жизнь есть жизнь, а литература есть еще одна жизнь. Две жизни, стало быть… И это несмотря на то, что с одной-то не знаешь, как разобраться!..