Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон Страница 62

– Да.

– Она утверждает, что ты помешала ей выдать англичанина. Это правда?

Лучше уж я сама подпишу свой смертный приговор…

– Да.

– Ты понимаешь, что это означает? Сколько тебе лет?

– Одиннадцать.

– Такая маленькая, а уже предательница и изменница родины!

Тут я сломалась и начала плакать.

– Лить слезы на допросах в Третьем рейхе запрещено! Это карается смертной казнью. Приказываю тебе немедленно прекратить!

Из-за дверей послышалось шарканье фрау Баум. Сквозь них донеслось умоляющее:

– Мой муж работает в военном министрестве в Берлине! Профессор доктор Гельмут Баум! Прошу вас!

Моя милая добрая фрау!

– Молчать!

Часы – два удара. Я – два всхлипа.

– Почему ты помешала фройляйн Тик рассказать правду об английском летчике?

– Я… я хотела, чтоб никто… никто не погиб.

– Не погиб?! Ты что, не понимаешь, что на войне люди вообще гибнут? Их посылают на смерть!

Я ощутила ледяной ствол пистолета на своем лбу. Это сопровождалось жутким и весьма своеобразным запахом стали – его мне до сих пор не удалось искоренить из своей памяти, хотя имена и лица уже начали стираться. Он нет-нет да вырвется из глубокого – по колено – сугроба забвения, словно неистребимый газ – этот сулящий гибель гитлеровский немецкий запах стали. Здесь требовался удачный ответ.

– Нет, – прохныкала я. – Я просто… исландка.

– Ах, исландка? Это… А какое положение вы занимаете в войне? – спросил он, немного отойдя от выбранного тона.

– Мы… мы… – я собралась ответить на вопрос по существу, но вдруг вспомнила, что у меня есть в запасе более удачный ответ, засучила правый рукав до самого локтя, сорвала пластырь с раны и с наигранной гордостью показала им вырезанную ножницами свастику.

– Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!

– Потому что там было… немножко крови.

– Кровь? Так пусть течет кровь!

Blut muß fließen [140]. Это было изречение самого громового божества. Но вместо того, чтобы всадить мне в лоб пулю, военный оттолкнул мою голову стволом, да так, что я упала с табурета.

– Встать!

Я неуклюже поднялась на ноги и дрожа встала посреди гостиной.

– Голову поднять!

Я попыталась встать прямо.

– Где теперь этот англичанин?

– Не… не знаю.

Он снова нацелил ствол на мой лоб.

– ГДЕ ОН?!

– Не зна…

Я услышала хлопок. Но это был не гром выстрела. Просто хлопок. Такой звук бывает, когда из мира вытаскивают затычку, и он сдувается, будто воздушный шарик. Вот такой хлопок.

– Скажи имя! Кто его прячет?

– Фройляйн… фройляйн Осингха.

– Фройляйн Осингха. Вот и отлично. Благодарим за сотрудничество. Хайль Гитлер!

Он щелкнул каблуками, быстро встал навытяжку и поднял правую руку вверх. Я щелкнула каблуками, быстро встала навытяжку и подняла вверх правую руку с кровавой свастикой и болтающимся пластырем.

– Хайль Гитлер!

Я все еще стояла, застыв в этой позе, когда они уехали и фрау вошла в комнату.

– Милое дитя!

Мое лицо было бледно как полотно, меня парализовало в этой позе: дрожащее дитя, отдавшееся пороку. И ни мне, ни ей не удалось опустить мою руку вниз. Так она и отвела меня в мою комнату с поднятой рукой, и я легла в кровать с замершим окровавленным нацистским приветствием и так и лежала до следующего полудня. «Паралич по причине шока», – заключил аптекарь. Дети время от времени входили ко мне и смотрели огромными молчаливыми глазами на эту странную болезнь, которая прошла только через два дня. Есть завтрак я была вынуждена одной рукой, зато мне не пришлось сидеть с поднятой рукой на уроках в школе, потому что занятия отменили из-за трагических событий: позже, в день моего допроса, пришли вести, что англичанина нашли в лодочном сарае на берегу с дочкой сапожника. Ее они застрелили, а его забрали с собой. Близняшек тоже забрали, но потом вернули; они сутулились из-за своих грудей сильнее, чем прежде. А вечером фройляйн Осингху нашли на ее заднем дворе, застывшую как мрамор в луже собственной крови.

Так я стала военной преступницей.

А сейчас я балуюсь компьютерными преступленьицами. Чтобы хоть как-то общаться со своими невестками.

В последний раз я видела кого-то из моей родни, когда Гвюдрун Марсибиль, дочь Халли, приезжала сюда ко мне перед прошлым Рождеством. Она оставила коробку конфет (которая до сих пор у меня хранится, правда, совсем пустая), а потом свалила в Австралию, где сейчас изучает туристический бизнес и занимается плаванием. Они веселятся в тамошних солнечных бассейнах – старые брейдафьордские моряцкие гены.

Моя семья начала вести себя по-настоящему невыносимо в середине девяностых, когда им, к сожалению, удалось убедить меня, что пациент, страдающий длительным отеком легких и хронической онкологией, должен быть окружен заботой в обществе засыпающих. К тому времени я оказалась фактически прикована к постели и была не в своем уме из-за не тех лекарств: я забывала закрывать краны, а пакеты с молоком ставила под кровать. Так что моих гостей часто встречал не слишком приятный запах. В конце концов Халли стал угрожать подать на меня в суд за злоупотребление не теми таблетками, а его Аврала повесила в спальне детектор дыма, который орал на меня с потолка, будто разгневанный бог, стоило мне только выпустить из ноздрей струйку. «Нельзя позволять ей курить в постели, еще дом спалит!» – слышала я, как она говорит в коридоре. Я подкупила соседского мальчика, чтоб он отсоединил этот детектор, но она была упряма как черт. Моя вредная привычка достигала все новых высот, когда я смолила под дикие завывания с потолка, и это были самые мои лучшие сигареты в те времена.

В конце концов я согласилась, сильно растроганная их скоропалительным интересом к своей матери/свекрови. Но я рассматривала это как временное жилище и всегда стремилась на улицу Скотхусвег, в родительский дом, где я жила после смерти мамы, наступившей осенью восемьдесят восьмого года. Конечно, я немедленно начала скучать по курению в постели и виду на покрытое толстым льдом Рейкьявикское Озеро, где нет длинных коридоров и общения с людьми. А они отвезли меня на Лейгараус [141]в некую «Тихую пристань», которая строит из себя медицинское учреждение, хотя на самом деле это просто такое место, куда иногда заглядывают врачи из Дома престарелых моряков (ДПМ). Итак, я попала в «Храпнисту» [142], вошла в заколдованную гору старости, и это при том, что мне еще и семидесяти не было! С тех пор Халли и Альва всегда весело приветствовали меня. Конечно же, они так все устроили вовсе не для меня, а для себя.