Дорогами Чингисхана - Тим Северин Страница 62

Но самым значительным последствием советского влияния стало географическое выделение «Внешней Монголии». Задолго до путешествия Чан Чуня естественным повелителем Монголии был Китай с его развитой промышленностью и растущим населением. Пекин гораздо ближе к Улан-Батору, чем Москва. Именно китайская армия разрушила Каракорум, именно управлявшая Китаем Маньчжурская династия низвела монгольскую аристократию — нойонов — до положения вассалов. В последние 50 лет Китай не мог обойтись с Монголией, как с Тибетом, из-за присутствия в стране советских войск. Вопреки всем этническим и культурным законам в Монголии стала доминировать Россия, а не Китай, но, несмотря на все противоречия, Монголия выжила, немного обрусела, зато стала свободнее дышать.

Напротив, китайская часть страны древних монголов, известная как Монгольская Автономная область, она же Внутренняя Монголия, автономии сохранила немного. Уже в 1954 году число китайских переселенцев превысило число коренных жителей в соотношении 3:1, и приток продолжается и поныне. Китайские переселенцы занимают орошаемые территории, распахивают и застраивают пастбища, так что монгольские араты превращаются в фермеров. По поводу культуры монголы с тоской расскажут, что во Внутренней Монголии сохранилось многое из того, что в их родной стране утрачено — язык, фольклор, обычаи. Но эта сохранность вызвана пренебрежительным отношением китайских властей, не готовых платить за собственное влияние тем же объемом ресурсов, что и русские.

Внутренняя Монголия находится под куда большим давлением, чем соплеменники по другую сторону границы. Конечно, многие из них мечтают перебраться в Монголию и эмигрируют. Это та же тоска, о которой писал Пржевальский в связи с упоминанием имени Чингсхана.

Однако реальной ценой советского патронажа над Монголией стало выхолащивание монгольского руководства. Как монгольские князья во времена Маньчжурской династии подчинялись Пекину, платили дань, обучались при дворе китайским законам и влезали в долги к китайским торговцам, так последние три поколения монгольских лидеров обучались при советском «дворе». В Москве, иногда в Иркутске, избранные монголы заканчивали университет, после чего, как лунатики, шли за советской мечтой.

Бросается в глаза параллель между недовольством чужеземцев, видевших правление лам в конце XIX века, и ситуацией, которая сложилась, когда первые европейцы начали посещать социалистическую Монголию. Первые визитеры отмечали, что буддизм — религия привнесенная, как и советский коммунизм — изолирует народ, лишает его чувства реальности. Правление лам, как и их коммунистических наследников, противостояло либеральным принципам и новым научным направлениям. Ламы учили, что земля плоская, а в 1990-х годах партийные теоретики Улан-Батора все еще восхваляли «всепобеждающую теорию марксизма-ленинизма», если цитировать конституцию страны. За тридцать лет председатель президиума Монгольской компартии с его культом личности и претензией на непогрешимость политического мышления сделался чрезвычайно схожим с древним царем-жрецом. Он окружил себя громоздкой системой государственной иерархии и расходовал народные средства на помпезные монументы. Потратить четверть миллиона рублей на новый храм в благодарность за то, что ему вылечили зрение — само по себе нелепо.

Ностальгия по Чингисхану в ответ на подобное если и выглядит протестом, то безобидным. Наиболее образованные из монголов знают, что для окружающего мира образ Чингисхана является символом жестокости и разрушения. Популярный идол Монголии для остального мира служит жупелом, и мудрые монголы объясняют, что роль Чингисхана как реформатора превышает его славу великого воителя. Они прославляют его государственный ум, дальновидность, законы, которые он придумал, народную смекалку. Его деяния за пределами Монголии упоминаются крайне редко, если упоминаются вообще. Но Чингисхана-воителя очень трудно отделить от Чингисхана-правителя и законодателя, и его завоеваниям тяжело уделить меньше внимания, чем действиям вождя племени, объединившего монгольский народ, но еще не поведшего монголов по Средней Азии, чтобы сделать ту своим домом.

Понадобилось много времени, чтобы стада и табуны Монголии достигли той же численности, что при Чингисхане. Сперва маньчжурские власти повелели монгольским князьям не выпускать людей за границы определенных областей. Затем монастыри потребовали для себя значительную часть земель и стад, так что кочевать стало невозможно, даже освободись араты от зависимости от тех же монастырей. И во времена Чингисхана масштабные миграции на большие расстояния были явлением исключительным. В таких районах Монголии, как Хэнтэй или Хангай, пастухам не приходилось перегонять стада к летним или зимним пастбищам на более далекие расстояния, чем нынешним аратам. Сегодняшние монголы дважды в год перевозят свои гыры в места, где ставили кочевья их деды и прадеды. И по всей стране жизнь аратов сохраняет кочевой характер: отсутствие постоянного дома, немудреное, переносимое имущество, личное благосостояние, выраженное почти исключительно в поголовье скота, приверженность пастушеской жизни и чувство свободы, ответственность за себя самого и самообеспеченность семьи.

В аратах я нашел те качества, которых ожидал: твердость, выносливость и гостеприимство. Обычный монгольский пастух живет в жестких условиях, к нему предъявляются высокие требования — выносливость и запас жизненных сил. Взамен ему дается немного. Много лет лучшим в Европе знатоком Монголии был ученый и путешественник Оуэн Латтимор, который писал: «Настоящий кочевник — бедный кочевник». Это относится и к современным аратам. «Мертвое сердце Азии» слишком бедно, чтобы выйти на уровень оседлости, и пример аратов демонстрирует один из вариантов средневекового образа жизни. Ныне кочевник и его семья носят одежду, обувь и рукавицы, изготовленные промышленно, едят из дешевой импортной посуды, часто используют пластиковые изделия. Но их одежда и посуда мало отличаются от того фарфора и платья, которые поставлялись караванами из Китая. А войлочные шатры, седла, сыромятные ремни и веревки из скрученного конского волоса, грубые железные удила делаются кустарно и мало отличаются от средневековых образцов. Главные драгоценности кочевника — жадеитовая табакерка с розовой крышкой, нож с узорами на рукояти и лезвии, куртка, украшенная парчой — до сих пор везут из Китая, как было всегда.

Окружающая среда заключает кочевника в мире, представить который стороннему наблюдателю почти невозможно. Чарльз Боуден цитирует мемуары правительственного чиновника «Рассказы старого секретаря», изданные в Улан-Баторе в 1956 году. В них автор вспоминал, как юношей повидал дзуд — так монголы называют зимнюю бескормицу, когда из-за слишком долгой зимы умирает скот. Когда автору было 13 лет, его послали смотреть за семейным табуном. Вдруг начался снегопад. Вскоре снег пошел так густо, что

стало темно, как ночью. Я словно ослеп, не мог разглядеть даже головы моего коня, не говоря уже о тех лошадях, которых должен был пасти… Ледышки звенели о кожу моего коня. Он не мог удержаться от дрожи и жалобно ржал. Снег и лед покрыли мою одежду, и я даже не пытался отряхнуться. Рот и нос онемели от холода, а руки и ноги почти отваливались. И хотя на мне был теплый кафтан из козьей шкуры с мехом, я не мог согреться. Мне оставалось только выживать. Я спрятался в яму, мечтая пережить этот снегопад и снова увидеть мою дорогую маму. Меня колотило и трясло…