Легкий привкус измены - Валерий Исхаков Страница 63

- Не надо, сударь, никаких "например". Ваши фантазии вас слишком далеко заводят. Надо быть проще. И вообще, если вам не нравится, как я говорю "Ал", можете положить трубку, не дожидаясь моего "ло"!

- Зато "ло", - невозмутимо продолжает Алексей Михайлович, - ты произносишь не скажу - весело, но уже почти энергично. Словно всю печаль и усталость от жизни ты вложила в первый слог, успела, пока он длится, кое-как примириться с окружающим миром и набраться сил, чтобы с заметным напором выдохнуть в трубку свое "ло"...

Сложение двух слогов, думал Алексей Михайлович, глядя на стоящую напротив Катю и мысленно продолжая разговор с ней, дает твоему собеседнику на другом конце провода привычное с детства "Алло" - однако непривычное сочетание двух интонаций тут же разрушает единство и ставит перед выбором, на какую интонацию отвечать: на недовольную или на (почти) энергичную - и, соответственно, каким тоном говорить самому. Сделать выбор в отпущенные для ответа секунды (так и кажется, что ты ждешь с секундомером в левой руке, смотришь на циферблат и на пятой секунде молча положишь трубку) весьма непросто, и многие твои собеседники, я уверен, из года в год пытаются нащупать единственно верную интонацию, но так и продолжают говорить невпопад.

И в первую очередь - я сам.

Какую бы интонацию я ни выбрал, какую заранее заготовленную бодрую фразу ни выпалил, стараясь до минимума сократить тягостные секунды после твоего недовольно-напористого "Ал?-ло!" - никогда, никогда не услышу я ответной радости узнавания в твоем разочарованном и огорченном "Здрассьте...". Потом, когда мы разговоримся, мне, возможно, удастся заинтересовать тебя, развеселить, даже, если повезет, рассмешить - ничто не доставляет мне такого облегчения, как твой искренний смех, - но то первое огорчение и разочарование преодолеть мне не под силу. Так же как ты не в силах его скрыть. И каждый раз в начале разговора с тобой мне чудится, что мы вновь едва знакомы и вновь должны обращаться друг к другу на "вы" и самые первые, самые острые, даже пугающие мгновения нашей страсти еще впереди...

И после этого она уехала, помахав ему на прощанье рукой, затянутой в тонкую черную перчатку и сказав свое обычное быстрое: "Пока-пока!" А он остался. И червячок подозрения в душе тоже остался. И как раз после этого он и понял, что уже несвободен, уже зависим от Кати и, что хуже всего, она тоже это поняла и именно после этого стала относиться к Алексею Михайловичу гораздо критичнее, чем прежде.

3

Теперь каждое свидание стало для него пыткой. Приятной пыткой - потому что теперь он шел на свидание не для того, чтобы обладать женщиной, но чтобы обрести Катю. Но все же пыткой, потому что женщина, которая отдавалась ему столь же покорно, как прежде, была не совсем Катя; настоящая Катя в последний миг ускользала от него, и он никогда не мог с уверенностью сказать после того, что сейчас, только что, несколько мгновений назад с ним в постели была она, Катя, или, наоборот, - что Катя была в постели не просто с мужчиной, в именно с ним, Алексеем Михайловичем.

Как у каждого влюбленного - а он уже дозрел до того, чтобы признаться хотя бы самому себе, чтобы влюблен в Катю, - именно в этом заключалась его идея-фикс: ему надо было быть точно уверенным, что Катя отдается именно ему, Алексею Михайловичу, потому что ей нужен Алексей Михайлович, а не кто-то другой. И уж во всяком случае - не просто мужчина для того, чтобы потом крепко спать, как она сказала ему однажды.

- То есть на моем месте мог быть любой мужчина? - глупо улыбаясь и еще не веря своему несчастью, спросил он.

- Ну, в общем, да.

- То есть то, что мы с тобой встречаемся, не имеет для тебя никакого значения? И ты могла бы кроме меня встречаться еще с кем-то?

- Ну, если бы я встретила кого-то, кого знала раньше, - почему бы и нет?

Взять в руки остро отточенный нож, воткнуть и дважды повернуть...

Могу себе представить, каково было Алексею Михайловичу с ножом в сердце лежать рядом с Катей на застеленной голубой простыней тахте. Он все так же крепко обнимал ее, слышал ее дыхание, ощущал нежность и вечный неистребимый запах ее кожи, который хотел бы носить с собою повсюду и иметь возможность вызывать в памяти по собственному желанию... Нож вошел легко, как в сливочное масло, он был такой острый, что не нужно было прилагать больших усилий, достаточно было направить его в нужную точку.

Катя точно знала, куда следует наносить удар.

Она всегда это знала. И всегда, когда у нее была возможность ударить, ударяла немедленно. Позже, когда к Алексею Михайловичу вернулось по крайней мере чувство юмора (единственное, что ей не удалось отнять у него совсем), он почти забавлялся тем, как может заранее предсказать, когда, каким образом, в какое место ударит его Катя. Если раньше он что-нибудь делал или говорил, а потом вздрагивал всем телом от неожиданно нанесенного удара, то теперь, если так можно выразиться, он заранее чуть-чуть вздрагивал, предчувствуя удар, и потом, когда удар попадал в заранее угаданную точку, уже практически не чувствовал боли. Он даже задумывался иногда о том, кто же из них находится в более сильной позиции: он, который знает о неминуемом ударе и тем не менее подставляет незащищенное место, или Катя, которая видит, не может не видеть, что ей подставляются, что для нее специально снимают защиту, - и тем не менее раз за разом бьет, не жалея сил.

Избежать ее ударов он в принципе не мог. Любое его самостоятельное действие было заведомо неправильным и подлежало осуждению и наказанию. Любое действие, предпринятое, чтобы угодить Кате, было тем более неправильным - а не надо мне угождать! - и подлежало еще более сильному осуждению и наказанию. Любое бездействие в ответ на ее замечание тоже было неправильным и тоже подлежало осуждению и наказанию. Единственное, что он мог бы сделать для нее и они оба знали это, хотя и не говорили вслух, - это исчезнуть, испариться, перестать звонить и назначать свидания. Оказаться вне пределов ее досягаемости. Только в этом случае удара бы не последовало, потому что сама Катя не стала бы его разыскивать даже для того, чтобы ударить.

Это был, кстати, один из самых обидных моментов за всю историю их отношений: то, что она не звонила ему сама. Никогда. Ни разу. Не считая тех нескольких раз, когда она звонила Наталье по каким-то своим женским делам и случайно натыкалась на Алексея Михайловича. И еще двух-трех случаев, когда он сам звонил ей, чтобы назначить свидание, но она не была уверена, в котором часу освободится. Тогда и только тогда она снисходила до того, чтобы ему перезвонить. Но эти случаи, конечно, были не в счет. Он твердо знал, что если бы он не звонил ей неделю, месяц, полгода - она не позвонила бы ему никогда. И еще он знал правило хорошего тона на этот счет: если вы звоните человеку два-три раза, а он ни разу не звонит вам сам, по собственной инициативе, значит, в ваших отношениях нет равноправия и самое лучшее - эти отношения прекратить.

Но Алексею Михайловичу было плевать на правила хорошего тона. Он знал, что не выдержит, если не увидит Катю или хотя бы не услышит ее голос в телефонной трубке на протяжении трех дней кряду, и она тоже знала и при каждой встрече попрекала его этим.