После прочтения уничтожить. Пособие для городского партизана - Алексей Цветков Страница 63

Особенно товарищу Ли врезались в память строки:

«А ты, распродавший отчизну/ Забывший про Родину-Мать/ Сменивший спецовку на смокинг /И ставший добро воровать»

… Дальше Ли пропускал довольно длинный перечень грехов:

«Не стоит молить о пощаде/ Не тронет твоя нас слеза/ Увидишь и ты наше солнце — /Оно тебе выжжет глаза!»

А вот концовку поэмы он считал труднопереводимой на северокорейский:

«Идем мы свободным простором/ К победе, к науке, к реке!/ И правду поем свою хором/ И каждый — немного чучхе!»

Через пару лет в ночном ларьке на одной из подмосковных платформ я малодушно обменял свои корейские часы — первую литературную награду и символ параллельного времени — на булькающий спиртосодержащий литр. Возможно, недавнее закрытие общества стало мне воздаянием за этот поступок, и нам всем — за буржуазное малодушие. Но не хочется так депрессивно заканчивать текст.

Уже в новом веке «Нью-Йорк Пост» сообщила, что представители знаменитого движения «Hacktivists” приняли свой календарь борьбы с «Эшелоном» — системой глобального электронного надзора, отслеживающей все мейлы с «подозрительными» словами. В день ареста Унабомбера хакеры предлагают каждому отправить своим друзьям максимум сообщений со словом «Unabomber”, в день истребления полицией “антиобщественной” секты “Ветвь Давида» на ферме Вако, предлагается слать «Waco”, “Davidian”, в день смерти Ким Ир Сена — слать «North Korea”. Благодаря случайно рассекреченному и наделавшему шума «черному списку слов», я знаю, что название страны, с которой я так долго был связан узами гипноза, до сих пор попадает в «нежелательную лексику» и это знание бодрит, как глоток корейской водки, настоянной на грибах, тритонах и рябине.

И в назначенный день, не смотря на то, что мы больше не собираемся в посольстве, я пошлю всем своим товарищам по Обществу, бессмысленный, но отчаянный, как «Sos!”,мейл-сигнал:

«North Korea! North Korea! North Korea!”

— в надежде, что кто-нибудь им все-таки подавится, когда переполнится резервуар.

Товарищ Елькин ездил с экологами высаживать элитные дубы на «опустошенных Системой» пространствах. Я читал на лекциях по старославянскому впервые нормально изданного Маркузе. Голованов увлекся символическим смыслом всяких солнцестояний и равноденствий. А вместе мы ходили портить технику на трассу «Москва—Рига», которую только строили мимо нашего посёлка, вырубая липовые рощи и вывертывая из земли высоченные сосны. Строительство дороги и моста никто не охранял. В отчужденном обществе по окончании работ инструменты перестают быть собственностью работника и он оставляет их, где бросил. А выставлять специальную охрану, для которой инструменты становятся «своими» до утра, тогда еще не научились. Три молодых человека выкручивали рычаги, уносили с собой ключи и электроды, рубили удобным топориком провода, сожгли однажды конвейер, подававший бетон на насыпь, выдавливали на свежем асфальте агрессивные оккультные знаки, но это мало тормозило строительство. Синхронно, в Британии, нарастало в том году «антидорожное движение», в акциях которого участвовали тысячи, те же идеи-тактика-возраст, потом это опишет романист-сквоттер Тони Уайт в «Трави Трассу», но мы об этом ничего не знали. Голованов предложил привлечь к нашей герилье кого-то ещё, дорога ведь никому не нравилась, но я не поддержал. Капиталистам, возводившим дачные дворцы на другом берегу рублевского водохранилища, где, прогуливая алгебру, я так недавно ловил ратанов, наплевать. А у местных жителей слишком высокий уровень заебанности, обеспеченный этими самыми капиталистами. Ну, или такими же. Народ протестовал пассивно, вываливая неизвестно когда, мы ни разу этого не видели, хотя любили шляться ночью, в строительный карьер весь собравшийся дома хлам. А наша задача: придать этому бессознательному «мусорному» протесту форму осмысленного сопротивления.

Идея баррикады родилась прямо на месте. Был, если верить Голованову, астрологически очень важный день. Дорога ещё не действовала в полную силу, по ней ездили кому нужно только до Красногорска и с утра она пустовала. Мы пришли сюда по росе, насвистывая мотив «русского поля эксперимента», спустились на дно карьера и стали весело таскать с обочин на проезжую в одно место. Прикатили несколько распиленных мертвых сосен, старых шин, мятых жестяных бочек. Елькин выбирал что потяжелее — двери от машин, трубы. Голованов предпочитал предметы с ручечками, чтоб сподручней нести, — расплющенные кастрюли, ведра, санки. Мне нравилось раскоряченное — ржавые качели, гнилой забор, дырявые двери и косые рамы, горелые крышки столов, — оно сразу придает баррикаде заметность и создает объем. «Цветков, у меня сейчас в голове бульбашит!», — делился счастливый Елькин. Словечко это он подхватил ещё в Одессе, у тамошних деклассированных. Особенно Елькину нравилось одевать ржавые бочки на сосновые пни, создавая «тумбы».

Водрузив очередной раскоряк на вершину нашей постройки, я глубоко втянул носом воздух. На вкус он стал такой же, как в тот день, когда я в пятилетнем возрасте убежал из детского сада. С кем попало не трепал и подельников выбирал осторожно. Объяснял им, как нам тут всё запрещено и нет свободы. Получилось несколько маленьких людей, готовых бежать. На прогулках, прячась за шиповником, пилили железными деталями от игрушек и стекляшками стальную сетку. Доламывали палочками. Больше всего меня радовало, что никто из нас ни словом не обмолвился с другими детьми, воспиталками, родителями. Мы стали совсем не здешние, интересовались только друг другом и своим будущим бегством. Наконец, решетка лопнула, дыра разошлась достаточно, и заговорщики выскочили на улицу, в тихий двор из красного кирпича. «Свобода, свобода!» — орали все и, как макаки, скакали по двору. Я не кричал, отходил всё дальше, вдыхал воздух и навсегда запоминал его вкус. Вкус Твоего Мира. Именно это я позже стал называть для себя «политикой». В нашем лазу появилось испуганное и гневное лицо воспитательницы. Не надо было макакам так вопить. «Ну-ка немедленно все сюда!» — грозно призвала она. Я был уверен, никто не сделает ей навстречу и шага, все мысленно давно с ней попрощались, но дети гуськом пошли обратно, к разорванной сетке. Мгновенно разочаровавшись в товарищах, я спрятался за водосточную трубу. Так поступали мои любимые киногерои. Через пару минут в снова опустевшем дворе я отклеился от стены и гордо пошел домой. Наш обычный поселок вокруг меня был ни на что не похож. Мир был игрушкой в моих руках. Сидя на лавке у подъезда, вспоминал виноватую походку остальных, вернувшихся на зов, и счастливо жмурился оттого, что я не таков. «Сбежал из детского сада!» — гордо сказал я дома, когда мне открыли дверь, и тут же получил несколько крепких затрещин. Утром, зареванного и закошмаренного, меня вернули на место. Подельники со мной подчеркнуто не общались, а прочие дети смотрели не без ужаса. Ближе к обеду поманила к себе и повела на кухню наша повариха тетя Аня. Вокруг четырех гигантских, как мне показалось, черных блинов плиты, собрался чуть ли не весь персонал нашего сада и многоглазо и молча смотрел на меня, а я – на них. — Видишь – указала тетя Аня на пугающую плиту толстым розовым пальцем – ещё раз убежишь, тебя поймаем и посадим жопой прямо сюда, ты понял? Остальные согласно молчали, потому что на кухне именно тётя Аня была главной. Я подавленно кивнул и отнесся к угрозе вполне серьезно. С одной стороны, я никогда не слышал, чтобы детей сажали жопой на плиту. С другой стороны, я никогда не слышал о побегах из детского сада и не знал, что за это делают. Через пару недель я снова выдумывал игры для других детей. Безобидные. Это была уже не «политика», но чистой воды «литература». По особым приметам выбирая место, я находил, где искать клад. Они рыли, а я рассказывал кто, что и почему именно здесь спрятал. Всегда оказывалось, что сокровище уже кто-то нашел до нас или выкопал ночью вместо нас. В моей жизни с тех пор не так уж многое изменилось. Я даже живу там же и, часто проходя мимо водосточной трубы в том тихом дворе, подмигиваю ей.