Дальше живите сами - Джонатан Троппер Страница 63

Я смотрю на Филиппа, а он ловит языком капли дождя.

— Говоришь прямо как мудрец.

Филипп усмехается:

— Зрячий для слепого — сам Господь Бог.

Я улыбаюсь и тоже откидываюсь на ветровое стекло, глядя на летящий в лицо дождь.

— Я буду папой.

— Поздравляю, большой брат.

— Спасибо.

— Домой-то готов ехать?

— Поехали.

Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.

— Случайно вышло.

— Ты — идиот.

— Сам только что сказал, что я — мудрец.

— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.

— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?

— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.

— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку. Холодный металл извивается у меня в руках, точно угорь. Зря я веду все эти разговоры. Лучше бы слез с машины Уэйда да сходил в приемный покой — узнать, как там Джен. Нам с ней предстоит растить этого ребенка, вместе растить, а я крушу машину врага, словно подросток-вандал, и получаю от этого дикое удовольствие. Но там вместо меня Уэйд, он давно оправился от удара, ведет себя ответственно, задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний — вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я — снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но — эх, где наша не пропадала?!

С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.

18:10

Дома мама ссорится с Линдой. Они закрылись в кухне, говорят, понизив голос, но, по-моему, Линда плачет. Кто-то грохает кулаком по столу. Хлопает дверца настенного шкафчика. Пора ужинать, гостей в доме нет, но и ужина нет, поскольку никто из нас не отважится сейчас войти на кухню. Так, опять говорят и опять ничего не слышно. Но вот дверь распахивается, и Линда почти бегом проносится через прихожую и выскакивает на улицу, захлопнув за собой дверь с таким грохотом, что по всему дому мигают лампочки. Спустя минуту мать, сохраняя полное самообладание, выходит в гостиную и опускается на крошечный стульчик, на котором просидела всю шиву. Все мы смотрим на нее выжидающе.

— Что смотрите? — говорит она. — Мы поругались.

— Насчет чего? — интересуется Венди.

— Не ваше дело. — Мать встает и направляется к лестнице. — Похоже, мигрень начинается. Я прилягу ненадолго.

— Э-э, а как же твой принцип: в семье нет тайн?

Вопрос Венди останавливает маму у подножия лестницы. Опершись на перила, она кивает, точно нашла подтверждение собственным мыслям. Потом поворачивается к нам. В глазах у нее стоят слезы.

— Мы мало похожи на настоящую семью, — говорит она. — Уже очень давно.

19:50

Вечер размолвок между влюбленными. Элис распекает Пола за то, что он опять разбередил травмированное плечо. Происходит это наверху, в спальне, но там по-прежнему установлен Серенин монитор, и внизу громко и отчетливо слышно каждое слово. В каморке за кухней Трейси отчитывает Филиппа за то, что он избил Уэйда. Я ужинаю на кухне, а с двух сторон бурлят страсти. Пожалуй, в моем нынешнем бессемейном статусе есть свои преимущества.

Я понимаю и подоплеки этих скандалов: на самом деле Элис злится на Пола за то, что никак не забеременеет, а Трейси подозревает, что Филипп снова переспал или скоро переспит с Челси. Он определенно об этом подумывает. В сущности, Трейси злится на саму себя — за то, что позволила Филиппу сделать из себя идиотку, что закрыла глаза на свой возраст, забыла о суровой и очевидной реальности. Однако обсуждать эти тонкие материи сейчас не время, да и не место. Поэтому обе они выкипают из-за какой-то ерунды, вроде растянутых связок и раздробленных суставов. Короче, сегодня дурная карта легла в этом доме всем до единого. Покоя не жди.

Зато еды за день прибавилось. Нам принесли терияки с курицей, макаронный салат, рубленые яйца и целый поднос с двуслойным печеньем «день-ночь». Ну, когда я еще смогу так поесть? У стола в центре кухни на высоких табуретах сидят Вендины мальчишки, свежевымытые, облаченные в трикотажные пижамки, которые обтягивают их, точно супергеройские костюмы. Еще мокрые, тщательно расчесанные волосы поблескивают, хотя свет на кухне слегка приглушен. Эти мальчишки — идеальная реклама детского шампуня или, вообще, самого детства. Венди пытается впихнуть в них хоть какую-нибудь еду, но их маленькие животики еще бурчат и пучатся от сахарного дерьма, которым я накормил их в луна-парке. Я вспоминаю о Пенни, и сердце сжимается. Я вел себя отвратительно, я обидел ее — поэтому мне больно. Можно, конечно, позвонить, но что сказать ей, кроме того, что мне очень, очень жаль?

Капли барабанят по стеклу, просятся внутрь. Из монитора несутся вопли Элис: «Ты так вообще можешь остаться инвалидом! А ради чего? Чтобы обыграть Стояка Гроднера?»

— Если она разбудит ребенка, я пну ее в жирную жопу, — задумчиво говорит Венди, собирая в тарелку еду для мамы.

— Ты сказала плохое слово! — радуется Райан.

— Нет, мой сладкий.

— Ты сказала «жопа»!

— Жопа — это то же самое, что попа.

— Значит, так можно говорить?

— Только не деткам.

— Почему?

— По кочану, — сердито отвечает Венди. — Такие правила, Райан. Надо просто запомнить.

«Мы тут недели не пробыли, а ты уже ввязался в две драки! — кричит на Филиппа Трейси. — Тебе вредно тут находиться».

В обоих диалогах мы слышим только женские голоса. Как истинные Фоксманы, Пол и Филипп отвечают тихо и односложно. Когда на нас нападают, мы тут же стоически прячемся в раковины. А раковина рассчитана на одного. Джен от этого страшно бесилась. Чем больше она вопила, тем дольше я молчал — иногда часами. Возможно, если бы я тоже вопил в ответ, наша жизнь сложилась бы иначе. Может, ругань — это такая неведомая мне форма супружеской дипломатии.

В конце концов хлопает дверь каморки, и свет на кухне, помигав, гаснет окончательно. В полумраке Филипп топает прямиком к холодильнику, достает из морозилки пакет со льдом, садится напротив меня и, вздрогнув, прикладывает его к раздутой кисти.