Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл Страница 63

Сон был удивительно отчетливым и реальным — абсолютно все: и ужас перед падением, и Д. Я не просто ощущала его присутствие, но ясно слышала все оттенки голоса, видела блеск глаз, позу, знакомую усмешку, россыпь родинок на коже. Я проснулась счастливая, но счастье очень быстро обернулось привычной болью и некстати явившимся воспоминанием. Сейчас, прижавшись лбом к иллюминатору, вглядываясь в жидкую черноту внизу, я снова думаю об этом. Все случилось ближе к концу, после какой-то очередной ссоры, причины которой я уж и не вспомню — наверное, очередной истеричный ультиматум с моей стороны. Мы расстались, обменявшись сердитыми упреками, а через несколько часов я получила от него сообщение. «Я люблю тебя и не знаю, что с этим делать», — писал он. Тогда я тысячу раз перечитывала эти слова и все искала в них надежду, которая, как след из хлебных крошек, когда-нибудь приведет меня к ясности и знанию.

Но разве кто-нибудь в этом мире хоть что-нибудь знает? Знает ли Эрик? Оксана или Гвен? Жизнь так долго казалась мне совсем простой. Я словно обитала в книжке-раскладушке или в рождественском календаре, — словом, в месте, где много дверей, света и друзей. Сейчас я живу совсем в ином мире, непостижимом и странном. Я думала, что, исследуя его, смогу найти себя. Но и сейчас, так далеко-далеко от дома, я все еще не знаю, что с этим делать.

Мы по-прежнему летим над Персидским заливом, луна отражается в воде, и изредка внизу появляются крошечные огни плывущего парохода, и вдруг… бах! Откуда ни возьмись, ожерелье ярчайших огней вдоль берега, сверкающие очертания небоскребов, странные здания и необычные парки. И среди всего этого я — на Аравийском, мать твою, полуострове!

Теперь вся надежда на Африку.

Сейчас половина шестого вечера, и я отдыхаю в палатке, воздвигнутой специально для меня рядом с потрескавшейся глинобитной стеной одного из домов в бома, где живет тетка Кезумы (так зовут моего проводника). Две девчушки лет десяти — изящные, худенькие и тонкокостные, одетые в широкие красно-фиолетовые наряды, с тяжелыми украшениями из белых бусин на руках и шее — подглядывают за мной из-за угла. Ладошки они держат у лица, чтобы сдерживать смех, который одолевает их всякий раз, когда я поднимаю глаза от письма и улыбаюсь им. Если я машу им рукой, они радуются так, будто обучили щенка какому-то хитроумному трюку.

Сегодняшний день выдался долгим и удивительным, и он еще не закончился. В восемь утра мы — Кезума, Лейан, Элли, Абед и я — выехали из дома Кезумы в Аруше. Кезума — невысокий, улыбчивый и красивый мужчина, одетый в традиционный наряд масаев: красный клетчатый балахон, сандалии из мотоциклетных покрышек; множество украшений из белых бусин на шее, руках и щиколотках; большой кинжал в красных кожаных ножнах на поясе и неизменный «жезл вождя» в руке. Так он одевается всегда: когда разъезжает по городу на мотоцикле, когда пасет коз в одной из принадлежащих его семье деревень и когда перед сотнями слушателей в Беркли рассказывает о созданной им некоммерческой организации «Китумусоте». Главная задача «Китумусоте» — создание образовательных программ для масаев и охрана среды, в которой обитает этот народ, страстно приверженный своему традиционно пастушескому образу жизни. Для сбора средств Кезума организует «культурные сафари» вроде того, в котором я сейчас участвую. Я понимаю, что при слове «сафари» воображение тут же рисует вам не слишком привлекательный образ: туристка в пробковом шлеме, с термосом, полным джина с тоником, разъезжает по девственным африканским равнинам в «лендровере». Но на самом деле «культурное сафари» — это занятие куда более тихое и интимное: я просто знакомлюсь с членами семьи Кезумы и некоторое время гощу у них. Когда мы приехали в деревню, все местные женщины сидели под единственным здесь тенистым деревом — они собираются тут для занятий суахили и арифметикой. Правда, в тот момент, когда мы приехали, они не учились, а пели. Тетка Кезумы, красивая пожилая женщина, со смехом предложила мне присоединиться к их пению и танцам и не перестала смеяться, даже когда стало ясно, что танцевать я совершенно не умею.

Потом мне дали отдохнуть, а теперь, похоже, наступило время вопросов и ответов.

— О твоей свадьбе договорились родители, или муж сам тебя выбрал?

— Скорее уж я выбрала его.

Наверное, слово «выбрала» не совсем правильное: в нем есть какой-то намек на банальное принуждение, но другого я сейчас не могу подобрать. Кезума переводит и явно шокирует женщин: они недоуменно переглядываются и хихикают. Интересно, что было бы, расскажи я им обо всем остальном?

— А дети у тебя есть?

— Нет пока.

Они сочувственно кивают и смотрят с жалостью: трагедия бездетности им понятна.

— У нас в жизни главное — это наши стада, наши семьи и наши дети. А что главное в твоей жизни?

Ну, ничего себе! И что мне на это ответить? Муж? Любовник? Секс? Деньги? Собака? Не могу же я признаться, что именно поэтому и оказалась в далекой танзанийской деревушке на высушенном солнцем склоне холма. «Я надеялась, что как раз вы мне и объясните…»

— А какую работу ты делаешь по дому?

— Ну, в принципе, муж и жена должны делить домашнюю работу поровну: уборку, готовку и так далее. Но на практике я делаю больше. — Разумеется, только в том случае, если на несколько месяцев не уезжаю черт знает куда.

При этом заявлении женщины опять хихикают, но потом становятся серьезными. Одна из них, пожилая, усталая с виду, не такая активная и жизнерадостная, как тетка Кезумы, говорит, а другие согласно кивают:

— У вас так много свободы.

Неожиданное для меня заявление. Я только что думала о том, как завидую этим женщинам: их красоте, пению и босым ногам, ступающим по сухой красной земле. Романтической простоте их жизни. Наверное, это было очень глупо.

— А нам приходится выполнять всю работу. Мужчины только пасут скот. А если мы что-то делаем неправильно, мужья бьют нас.

Мне приходит в голову, что я даже примерно не представляю себе возраст этих женщин. Некоторые кажутся почти девочками, лет шестнадцати, не больше. Другие совсем древние. Но большинство находится в неопределенной средней нише. Тетке Кезумы может быть и сорок, и семьдесят. Я спрашиваю его об этом.

— Я не знаю. И она сама не знает.

— Разве такое возможно?

— У нас, масаев, не бывает свидетельств о рождении. У меня с этим возникла большая проблема, когда я собрался в США! — Он смеется, откинув голову назад и наклонив вперед плечи, — характерный для него жест, как я уже поняла. — Я сказал женщине в офисе, что мне двадцать семь, но на самом деле я не знаю. Похоже, что мне двадцать семь лет?

— Похоже.

Вообще-то ему с таким же успехом может быть и двадцать один, и тридцать пять: очевидная физическая молодость Кезумы уравновешивается его серьезностью, не говоря уж о внушительном списке свершений. Он родился в крохотной деревушке на границе Танзании и Кении, окончил школу, научился бегло говорить на суахили и английском, накопил денег на то, чтобы прослушать в колледже курс по кинорежиссуре, основам компьютерной грамотности и теории глобализации. Он основал международную некоммерческую организацию, ездил в Соединенные Штаты, чтобы собрать деньги, выступал с докладами и завел по всему миру кучу друзей, которые в любой момент рады принять его у себя дома.