Кресло русалки - Сью Монк Кид Страница 63

Не то чтобы я раскаивалась в том, что совершила, что мне хотелось обратить вещи вспять; я не хочу, чтобы исчезла моя любовь к Уиту, которая насытила меня жизнью, сотнями способов сделавшая меня лучше и значительнее. Дело в том, что я воочию видела произведенный ею эффект. Я видела его в бессмертной боли во взоре Хью, в браслете, который Ди сплела для него, в невыносимом зрелище наших колец, лежащих рядом на игольнике.

Каждое утро я покидала остров и возвращалась к вечеру. Я сидела с матерью в так называемой дневной комнате. С телевизором, диванами и странными шаркающими людьми – все вместе напоминало мне «Чистилище» Данте, прочитанное мною в школе. Единственное, что мне запомнилось, – это обитатели, волочившие огромные камни вокруг горы.

Я видела, как лекарства делают мать смирной, послушной, наблюдала за всем со смутной скорбью, всегда восходящей к тому моменту, когда Хью все понял и задал свой вопрос. И каждый день меня повергало в оцепенение то, как решительно я ему ответила, назвав церковное имя Уита. Как бы подчеркивая его духовные верительные грамоты. Как если бы это было нечто, делавшее то, чем мы занимались, более возвышенным.

Мать каждый день, расслабившись, сидела в кресле, крутя кубик Рубика, который я привезла ей из дома. Она так часто спрашивала меня о своем пальце, что я в конце концов привезла и его. Как-то вечером я вымыла его под краном, принуждая себя держать ее потерянную часть в ладони, и отскребла засохшие кровавые пятна. Я принесла его в банке, погруженным в спирт, чтобы избежать гниения. Я получила разрешение держать его в палате, но только при условии, если напишу на банке «Не выбрасывать».

По вечерам я по телефону отчитывалась перед Кэт и Хэпзибой об успехах в лечении, разогревала в буфетной консервированные супы и прислушивалась к бесконечному внутреннему монологу вины и печали в своей душе. Стоило мне подумать об Уите, как меня охватывало страстное желание оказаться с ним, но я уже не знала, любовь это или необходимость в утешении.

Несмотря на это, я все еще не могла позволить себе быть с ним. Казалось извращением – заниматься любовью, учитывая незажившую рану Хью, нашу общую боль. Несомненно, это было нелогично, однако я чувствовала, что воздерживаюсь из уважения к своему усопшему браку.

Когда мы покидали больницу сегодня днем, мать выглядела взволнованной. Внутри взятой напрокат машины она надела противосолнечный козырек, провела гребнем по седым волосам, а потом и совсем удивила меня, накрасив себе губы старой огненно-красной помадой. Это было признаком такой совершенной нормальности, что я даже улыбнулась.

– Прекрасно выглядишь, – сказала я, на мгновение испугавшись, что в ответ она может стереть помаду, но она лишь улыбнулась мне.

Паром был битком набит туристами; даже стоячих мест не оставалось. Мать судорожно сжимала банку с пальцем, как ребенок, несущий домой золотую рыбку из магазина. Завернув банку в бумажное полотенце, я надела на нее аптечную резинку, но все равно несколько пассажиров с любопытством на нее поглядывали.

Когда мы подплывали, я увидела растянувшиеся цепочкой вдоль юго-восточного побережья острова креветочные траулеры.

– Сегодня День святой Сенары, – сказала я матери.

– Думаешь, я не знаю? – оборвала она меня.

Она не ходила на праздники с тех пор, как погиб отец. Точно так же, как и на девичники, она просто с корнем вырвала их из своей жизни. Однако в данном случае ее поведение искренне озадачило меня. В конце концов, Сенара была ее святой.

Кэт встретила нас у причала, благоухая лавандовой туалетной водой. Без Бенни, одна Кэт. Она поцеловала мать в щеку.

Я не ожидала, что она придет.

Мать изучающе оглядела причал, коробочки с «Русалочьими слезками», равно как и небольшой стол из монастыря с серебряным потиром, который год из года использовался, чтобы плеснуть морской водой на русалочье кресло. Проследив за ее взглядом, я увидела, что она смотрит на кораллово-красный коврик на краю причала. Макс растянулся на нем, будто это была его законная подстилка.

Мать смотрела на красный клок с отвращением на лице, и я подумала, что она представляет себе установленное на нем русалочье кресло.

– Проедемся, – предложила Кэт, хватая мать за руку. – И ты тоже, Джесси.

Она потянула мать через причал к подъездной дорожке, где я оставила тележку. Я уже собиралась скользнуть за «баранку», но Кэт предоставила это место матери. Я поставила ее чемодан на сиденье и устроилась рядом.

Помнится, я испытала небольшой преходящий страх, но поспешила подавить его. Куда мы едем, я не спрашивала; у меня появилось впечатление, что Кэт хочет отвлечь мать от увиденного на причале коврика. Я тащилась за ними мимо лавок, центрального универмага и слышала, как Кэт засыпает мать безобидными вопросами. Из кафе «У Макса» исходил такой густой запах жареных креветок, что сам воздух казался промасленным.

Я взглянула на часы. Было пять дня, воздух быстро темнел, в облаках появились красные прожилки. День смотрел на нас утомленными, красными глазами, первым предвестием заката. Торжества начнутся в шесть, когда каждый способный передвигаться монах и островитянин сочтет своим долгом появиться на причале позади русалочьего кресла. Командовать парадом будет аббат, облаченный в торжественную ризу, с посохом в руках. И где-то там, в этой разноголосой толпе будет Уит.

Кэт остановилась под полосатым навесом «Русалочьей сказки» и своим ключом открыла дверь. В окне висела табличка «Закрыто». Как бы абсурдно это ни звучало, даже тогда в голову мне не пришло, что наша прогулка может иметь какую-то определенную цель, кроме того, чтобы отвлечь мать от какого-то ужасного воспоминания, привидевшегося ей на причале.

Зайдя в лавку вслед за ними, прислушиваясь к удаляющимся звукам, я заметила Хэпзибу, Шема и отца Доминика, стоявших в дальней части лавки возле кассы. Там же висел рисунок кораблекрушения, который я нарисовала, когда мне было одиннадцать: пламя под водой, счастливые морские существа. На отце Доминике не было рясы и соломенной шляпы, вместо этого он надел костюм с белым воротничком священника. Шем, с налитым кровью лицом и выглядевший смущенно, сложил руки на своей бочкообразной груди, засунув кисти под мышки, словно кто-то привел его сюда под дулом пистолета.

Явно заметив их одновременно со мной, мать остановилась посреди лавки. Она стояла, оцепенев, в окружении сонма русалок Кэт. Они были вездесущи: в форме алюминиевых флюгеров, керамические статуэтки, ожерелья, фигурные куски мыла, свечи и пляжные полотенца. Я увидела, как мать начинает мелкими шажками пятиться к дверям.

Хэпзиба поспешила к ней с забавной смесью решимости и нежелания, какую можно увидеть на лице человека, который знает, что что-то надо сделать. Она обвила мать обеими руками, не давая ей сделать и шагу.

– Все будет в порядке, Нелл. Обещаю. Просто поговорим, ладно?

Даже теперь этот образ постоянно стоит у меня перед глазами – мать, с мучительной неподвижностью застывшая в темных цепких объятиях Хэпзибы, вцепившаяся в свою банку.