Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 - Борис Носик Страница 63

Звали ее Ирен… Начались уроки русского языка, и за ними, как легко догадаться, последовал роман. Строго говоря, у «прекрасной блондинки» не было обещанного эстонскою цыганкой «приданого». Но у нее было большее – замечательная семья. На правах жениха, а потом мужа и зятя Борис Вильде вошел в одну из самых интеллигентных, вольномыслящих и терпимых русско-французских семей парижской диаспоры. Мать Ирен Вильде Мирра Ивановна Бородина родилась в Петербурге и была дочерью известного русского ученого-ботаника, академика Бородина. Двадцати пяти лет от роду (в 1907 году) она поехала учиться в Париж, вышла там замуж за известного историка-медиевиста, профессора Фердинанда Лота, родила ему трех дочек, да так и осталась во Франции. Брак удался, хотя Мирра Ивановна была верующей, православной, а профессор, как и положено французскому интеллектуалу (комильфо), был атеистом, антиклерикалом и вообще человеком очень левых взглядов. Конечно, при наличии трех дочерей, которых нужно и вывести в люди, и выдать замуж, профессор истории Лот и темпераментная Мирра Ивановна, которая занималась и наукой, и общественной работой, и благотворительностью, писала богословские статьи, да и стихи писала тоже (она издала вместе с поэтессой и медиевисткой Раисой Блох сборник своих стихов), не могли нажить палат каменных. Даже дом в Фонтенэ принадлежал им не полностью: там занимал квартиру еще один жилец, известный физик Ланжевен, ученик Пьера Кюри и, конечно, человек левых взглядов (левые тяготели тогда отчего-то к национал-большевизму Ленина и Сталина, а правые – к национал-социализму Гитлера). Супругов Лот в научных кругах Парижа знали все, и они знали всех, так что говорить о том, что цыганка из Валки вовсе уж ошибалась по поводу «приданого», нельзя. Во Франции трудно войти в какой бы то ни было профессиональный круг (даже в круг дворников-консьержей или бомжей) без семейной и дружеской поддержки, так что собратья Бориса Вильде, поэты из «незамеченного поколения» русских «монпарно», не без оснований считали его счастливчиком и ему завидовали. Отчасти, может, поэтому он и не сошелся близко ни с кем из молодых авторов «Чисел», «Кочевья» и «Круга» Фондаминского. К тому же был он человек непростой и еще в юности придумал для себя маску эгоиста и ницшеанца, хотя и был вполне сентиментальным «русским мальчиком» и вдобавок еще поэтом. Настоящим поэтом (он взял себе поэтический псевдоним Борис Дикой) Вильде, пожалуй, так и не стал, ибо отдаться одной лишь поэзии или философии (как это сделал маргинал Поплавский) он в тех условиях не решился. Нищета и нахлебничество его унижали, он работал с детства, с 12 лет, помогал матери-работнице. Квартиру ему и Ирен (они поженились в 1934 году) снимали ее родители, пока могли, в 1936 году молодые въехали в родительский дом в Фонтенэ. Борис сумел подыскать какую-то постоянную бухгалтерскую работу (пошел на то, от чего отказались в Берлине братья Набоковы) – на целый день. Кроме того, он упорно продолжал учебу – сдавал экзамены по русскому и немецкому, изучал финский и японский, переводил с эстонского – и наконец стал сотрудником этнографического Музея человека. В Музее он участвовал в создании Угрофинского и Арктического отделов, а летом 1937 года ему даже удалось съездить в экспедицию в Эстонию, где он изучал быт и фольклор народности сету.

Странно, что никто из знавших его собратьев-поэтов по «незамеченному поколению» не разглядел его особую силу характера, его незаурядный авантюризм и его способности. Стихи его, впрочем, были пока такие же, как у многих из них, – подражательные (разве что у него пошире был круг языков и кумиров – Рильке, Георге, Гумилев, Валери). Он и сам, впрочем, знал свои слабости:

Собственные стихи не удовлетворяли его, не давались. Но зато он втянулся в научную работу, делал интересные доклады, получил французское гражданство, отслужил в армии, а в 1939 году уехал в научную командировку в Финляндию.

Ну а любовь, семья? Началось все с упоения медовых месяцев, с поездки на юг: влюбленная Ирен, розовые скалы – и чудная семья: теща любила его как сына, равно как и симпатичный отец-профессор, вдобавок единомышленник, левый («Профессор очень рад моему приезду. – А то и не с кем было потолковать – о политике и т. д. Я очень люблю его слушать…» – письмо 1933 года). Целыми вечерами они гуторили с «отцом»-тестем о победах социализма, о грядущем коммунизме Сталина. Об «отце» в письмах Бориса – не меньше, чем о жене. Впрочем, с женой, выросшей в другой стране, в другом доме, было, наверное, не все просто. Но задуматься об этом он не успел. Собственно, он ничего не успел – не успел написать настоящие стихи, не успел обработать научные изыскания, не успел научиться нелегкой науке совместной жизни. Все происходило стремительно…

В 1939 году Борис Вильде был в научной командировке в Финляндии. Началась война, и ему пришлось вернуться во Францию. Он ушел на войну. «Странная война» длилась недолго. Французские воины заполнили немецкие лагеря военнопленных. В июле 1940 года бригадир Вильде бежал из плена и снова очутился в Париже. Пробил его час. Он всю жизнь мечтал об опасностях, борьбе, приключениях. Война для него не была закончена. Его война только начиналась. При Музее человека возникла крошечная подпольная группа, выпускавшая на институтском гектографе газету «Сопротивление» (резистанс). Слово было найдено. Не стоит думать, что здешнее движение Сопротивления до высадки союзников на французском берегу было сколько-нибудь массовым. Я склонен скорее верить бесстрашному Сент-Экзюпери, чем профессиональным пропагандистам компартии или де Голля. Сент-Экзюпери писал с горечью: «Где была живая Франция? Я верил, что в один прекрасный день она проснется. Но этот образ народной Франции, яростно ненавидящей власть, которая обрекла ее на… перемирие, – ах, какая все это ложь! С приходом немцев это стадо испустило чудовищный вздох облегчения». Сент-Экзюпери признает, что были исключения. Подпольная группа Музея человека была среди этих исключений. Можно отметить, что даже в маленькой этой группе было два молодых русских ученых, два поэта – Борис Вильде и Анатолий Левицкий.

6 июля бежавший из плена Борис Вильде появился в музейном кафе, когда сотрудники завтракали. Он хромал. Старик-директор бросился к нему, обнял его, повторяя: «Мой мальчик, мой дорогой мальчик…»

Через два дня Борис написал на листке отрывного календаря: «Вильде разбирает экспонаты… Сегодня ему исполнилось тридцать два года». Тридцать третью годовщину он отметил в тюрьме. До тридцать четвертой он не дожил…

С июля до марта 1941 года – семь месяцев – длилась его подпольная жизнь, его Сопротивление. С марта до конца жизни, до расстрела, – долгие одиннадцать месяцев – он провел в тюрьме.

Об этих его тайных семи месяцах подполья писали много и не очень внятно. Писали после его смерти. В героическом стиле. Оно и понятно. Подпольная жизнь его, связанная со смертельным риском, была и тайной и героической. Клод Авелин рассказывал:

«Мы познакомились в кафе: он подошел ко мне, широкоплечий, светловолосый, синеглазый, и, отведя меня в сторону, сказал, что он зять моих близких друзей.