Любовь и сон - Джон Краули Страница 64

Это все они — ангелы, явившиеся в кристалле, они приказали Келли жениться: [214]хотя он сопротивлялся, уверяя, что не испытывает ни склонности к браку, ни желания к жене. И в самом деле: казалось, он еще не вырос, нечто детское в нем, несмотря на ученую бородку, превращало его в мальчишку, которому не нужны женщины.

Нет, золото, насколько знал доктор Ди, — вот единственное, что любил этот человек, вот что согревало его душу и заставляло томиться от желания. Не богатство, а золото: сам желтый металл, детище солнца, жаркое (говорил он) на ощупь.

Его разыскивали за чеканку монет, которой, по его словам, он занимался не ради денег, но ради великого Делания. И все впустую. Если человек хочет приумножить золото, он сам должен придать ему силы; ни один бессильный и бесплодный мужчина (говорил он) на такое не способен, вот почему (говорил он) архангел Михаил приказал ему женится, заставил поклясться на мече света, который держал в руке: дабы стать плодоносным. Потому-то Джон Ди и отправился на поиски жены для Келли и нашел ее.

Ее, от которой Келли запирался в полночь, а рано утром, когда на кухне еще не топили печь, он спал там, в одной рубашке, свернувшись в клубок, как пес.

«Вот», — сказала матушка Годфруа, выходя на улицу.

Она дала доктору крошечную бутылочку, запечатанную пчелиным воском.

«Здесь не одно, а несколько зелий. Добавь их в питье из молока, вина и пряностей. Заставь его выпить. А при этом нужно говорить особые слова, тут записано».

Ди положил бутылочку в карман и, зная, что матушка не возьмет с него денег, дал ей бутыль с вином, которое она сама сделать не могла, а для приготовления сердечных капель оно нужно; насидевшись и наговорившись с ней, Ди пошел домой, чувствуя разом довольство и вину; тучи затянули небо над головой, и поднимался резкий ветер.

Он не был бесплоден, Келли то есть: его ребенок появился в холодной прозрачности камня, пустой для глаз других людей, — ребенок, девочка. Доктор Ди присутствовал при ее рождении и помог девочке достичь того возраста, когда она уже могла говорить и отвечать.

Это произошло утром, как раз в конце мая. [215]В первый раз она появилась, когда они разговаривали о польском князе Адельберте а Ласко, о чести, которую он собирался оказать им: покровительство такого человека могло защитить их от врагов при дворе, от врагов, о которых предупреждали их духи. Она появилась внезапно: без предупреждения, без предсказания, «милая девчушка лет семи-девяти, в переливчатом красно-зеленом платье, — записывал доктор слова Келли, — и долгие волосы ее уложены спереди валиком, сзади же ниспадают в долготе их» плетеной золотой полоской.

Она не осталась в кристалле, но шустро выбралась наружу и принялась обследовать кабинет доктора Ди, перебегая меж книжных стопок — вавилонских башен, сложенных из книг на разных языках, открытых и закрытых: они, казалось, расступаются перед нею.

«Ты чья, дите мое?» — спросил доктор Ди.

«А ты чей?» — ответила она, подобно смышленому ученику, втянувшемуся в игру.

«Я слуга Божий, — сказал доктор. — По долгу службы и, надеюсь, по Его выбору».

Ответ ей, кажется, понравился, и она уже собиралась отозваться, когда из угла, где стояло большое увеличительное стекло, раздался другой голос:

«Ты будешь наказана, если ответишь».

Келли внезапно поднял взгляд, словно пробудясь от мечтаний, поискал того, кто произнес эти слова, и, не увидев ничего, позволил своему телу расслабиться. Эту его странную позу Доктор Ди хорошо знал: руки сложены на груди, но то и дело расцепляются, будто он то засыпает, то просыпается вновь, как сонный монах на службе; и ребенок вновь заговорил:

«Ужель я не прекрасная дева?»

«Ты знаешь, что я не вижу тебя? — нежно сказал доктор Ди. — Должно быть, ты воистину прекрасна, но я не вижу тебя».

«Можно мне поиграть в твоем доме? — спросила она. — Мама сказала, что придет сюда и останется с тобой, так и сказала».

«Ну, — ответил доктор Ди с радостным изумлением, какое испытывал и глядя на придумки родной дочери. — Ну, как тебе сказать…»

Но ее, верно, ответ уже не интересовал; Келли сказал, что она бродит по комнате, забыв о ясновидце и его хозяине, поглощенная тем, что видит, как самая обычная девочка; порой она напевала.

«Молю тебя, дозволь остаться ненадолго», — обратилась она к невидимке, будто к назойливой, но любимой няне; еле слышно рассмеялась — наверное, получив чье-то разрешение. Доктор Ди, хотя и не мог ее видеть, понял, как она выглядит; ясно представил копну ее светлых волос, пухлые розовые щечки, огромные глаза цвета меда, — вот единственная черта ее облика, приводившая его в замешательство: недетские глаза, ясные и невинные, словно у ребенка, но все же недетские.

«Кто ты?»

«Дозволь мне поиграть с тобой, и я расскажу, кто я такая».

«Во имя Христа, скажи мне».

Протяжно, голосом актера или рассказчика она сказала:

«Да восславится имя Христово, я же — бедная юная девица именем Мадими. Предпоследняя по старшинству из детей моей матери. — И уже другим голосом, явно кокетничая: — А в доме моем есть еще малыши».

«Где твой дом?» — спросил доктор Ди.

«Я не смею ответить тебе под страхом кары».

«Тебя не накажут за правду, поведанную тому, кто ее ценит», — тут же ответил доктор Ди, как ответил бы любому запутавшемуся ребенку; тогда он не задумался, откуда же она пришла, если ее накажут за рассказ об этом месте.

«Вечной истине, — благоговейно произнес он, подняв указательный палец, как если бы разговаривал со своей дочерью, — все живое должно подчиняться».

«Хорошо, — ответила она. — Я приду жить с тобой. — И радостно: — Все мои сестры говорят, что должны прийти и жить с тобой».

И доктор Ди услышал — но не ушами — серебряный звон ее тихого смеха.

Значит, старик Тритемий [216]ошибался — хоть как был этот святой аббат умудрен в делах ангельских, но все же полагал, что небесные духи никогда не являются в женском обличье. Возможно, они не решались являться в подобном образе Тритемию, дабы не смущать монашеского целомудрия.

Но оказалось, что это возможно: они могут быть или казаться женщинами — во всяком случае, девочками, — непостоянными детьми, полными причуд и бесчисленных придумок, слишком юными, чтобы отличать действительность от вымысла (или чтобы задумываться о таком различении); смышлеными, тщеславными, любящими.