Как правильно ошибаться. Большая книга мануалов - Марта Кетро Страница 65

Слишком живо вообразила ад, который легко устраивается на ровном месте и от добрых побуждений.

Поэтому, пожалуйста, когда человек говорит вам: «Я очень одинок», не принимайте это как руководство к немедленному спасению. Уточните, он жалуется или хвастает? Перед вами одинокая душа, тоскующая о паре, или тот, кто лишь констатирует своё внутреннее состояние? В конце концов, там, на скале и в плаще, не всегда плохо. Свежо, отличный вид, иногда волны до неба, а иногда бриз и барашки.

Не спешите звонить 911, вдруг он не «слезть не может», а просто там живёт.

Пока писала, придумала майку с надписью «Я 1ok!». Я одинок, и у меня всё о’кей.

Уезжала к маме, и на вокзальной платформе опять случился со мной мерзкий приступ того, что я называю эмпатией. На самом деле это не имеет особого отношения к состраданию, просто я вдруг на короткое неприятное мгновение оказываюсь в чужой шкуре и внезапно «всё понимаю» – причём не факт, что понимаю правильно, но всегда остро, слишком остро.

В этот раз меня накрыло волной сразу от двоих. Мужчина, по грубому седому затылку судя, под пятьдесят, быстро и крепко целовал женщину. Такие поцелуи в дурных книгах называют исступлёнными – то есть «он покрывал её лицо исступлёнными поцелуями», пишут обычно и тем ограничиваются. На самом деле в них было ещё кое-что – страх, переходящий в агрессию. Он действительно целовал её куда попало, в щёки, в губы, в глаза, и она только коротко поворачивала голову, чтобы не угодил в нос, – в нос неприятно. Я видела подавленное раздражение в том, как она напрягает шею и чуть отстраняет лицо – некрасивое, но достаточно молодое, для него – слишком молодое, слегка за тридцать. Разницы между ними лет шестнадцать-семнадцать, то есть не фатально, только вот мужчину эти годы уничтожали. Он был крепкий и многое мог сделать с ней – трахнуть, довести до оргазма или до слёз, обидеть, обрадовать, удивить. Он не мог только одного – прожить с ней её долгую женскую жизнь, пробыть рядом следующую четверть века, оставаясь в силе и чувствуя свою власть над ней. И он уже начинал ненавидеть её хмурое лицо, короткие русые волосы, тело – обычное, неизящное, но такое молодое. Это бросалось в глаза, точно так же, как её нарастающее раздражение. Он её всё время ненароком обижал, чуть чаще и чуть сильней, чем это бывает случайно, по незлому мужскому недосмотру. Срывалось словечко, срывалась рука, забывались мелкие обещания. Ей стало казаться, что он как-то толкается, – подругам она попросту говорила «гнобит» или «докапывается», – всё вроде пустяки и вроде по любви, но ей стало с ним неудобно.

Собственно, только это я и успела увидеть. Могла бы придумать историю с диалогами, что он женат, а её сыну девять, но мне неинтересно настилать ватные банальности поверх тоски, которая окружала эту пару.

А потом я сидела у мамы и рассматривала её бледное лицо и зелёные глаза, подсвеченные боковым солнцем Она у меня красивая, несмотря ни на что, за счёт тонких черт, белой кожи, лёгкого румянца и светлого взгляда – почему-то это всё никуда не девается и не грубеет от возраста.

Мне нечем её развлечь, моя жизнь бедна романтическими событиями и страстями, и я рассказываю ей о подругах:

– Ленка столько работает, а от мужа никакой поддержки, деньги нормальные ему не даются.

– Он любит её хоть?

– А как же, стала бы она с ним иначе жить, – любит, да. Бывает, она телевизор смотрит, и пить ей захочется, а стакан с минералкой в двух шагах. Скажет ему: «Саш, дай водички», и он тут же вскакивает и несёт.

– Хороший какой!

– Да только Ленка говорит: «Я бы лучше встала». Официанта дешевле нанять. Он же полгода без работы, вся забота в мелочах и на словах, а она как лошадь, ты бы видела, устаёт до полусмерти, на ней все расходы.

– Ой, девки, не цените вы любовь… Зато твой-то молодец какой.

– Мой молодец, мама.

Какого-то чёрта я не выдерживаю и делаю то, чего не позволяла себе уже много лет, с предыдущего, наверное, брака, – зачем-то рассказываю ей, как у меня действительно обстоят дела…

– …он меня очень сильно разозлил, мама, – заканчиваю я монолог, отчётливо понимая, что каждое слово было лишним, – ладно – не помог, но зачем же скандал этот из-за ерунды? В самый трудный момент.

– Деточка, но ведь он не пьёт? И нету никого?

– Боже, ну конечно. Ещё бы. Он же меня любит.

– Ну да, ну да. Не цените вы любовь-то, вся ваша порода такая.

На неё по-прежнему падает закатное солнце, и глаза становятся совсем как черноморская вода – зелёные-зелёные.

– Папа тоже. Это сейчас он… а тогда приходил с работы, отворачивался и молчал. Я к нему и так, и сяк, а он ноль внимания. Знаешь, сколько я плакала?

– Мама, но он же заботился по-настоящему, он всегда о тебе так заботился, чтобы всё у тебя было.

– А любовь?! Я его любила безумно. Вот и твой… А вы с папой холодные.

– Как же, мама, дорого нам ваша любовь обходится.

Я не хочу её обидеть и замолкаю, но она вдруг улыбается:

– Ага. Такая у нас любовь – удушливая. Что вам от неё удавиться впору. – Умница она у меня, мама. И с воображением. Они с папой прожили долгую счастливую жизнь, в любви и терпении, просто маме не хватало эмоций, и до сих пор её иногда подводит воображение. Как и меня конечно же – у меня ведь тоже всё хорошо.

Мне только немного жалко таких, «нашей породы», которые делают, что должны, а потом вдруг слышат: «Ты меня никогда не любил». Или «не любила». Потому что второму всю жизнь не хватало эмоций, а у тебя не оставалось сил погасить его тревогу и накормить чувства. Так глупо: возвращаешься каждый день домой, потому что не знаешь другого дома, а там сидит человек, который уверен, что ты его сейчас бросишь. И ждёт тебя, и его любовь смешивается со страхом и бешенством, и ты для него тот, кто никогда не полюбит. Хоть десять лет к нему возвращайся, хоть двадцать, хоть тридцать пять.

Я несла белокожие нарциссы – сорный сорт с красным ободочком, а вокруг задницы у меня был обвязан развевающийся шёлковый шарф, и когда шла мимо местных подростков в спортивном, кто-то из них сказал:

– Какая весенняя девушка.

Уж если гопота запуталась в лексических пластах, значит, лето ещё не скоро.

Эти цветы я купила сама, у трамвайной линии, пятнадцать штук за сто двадцать рублей, и когда искала по карманам мелочь, к нам с торговкой пристал попрошайка, протянул левую руку, показывая пальцы с обрубленными первыми фалангами, и строго сказал: