Большая книга перемен - Алексей Слаповский Страница 65

– Мое счастье в том, друг дорогой, что деньги подешевели. Все друг у друга просят взаймы тысячи, максимум сотни. И тут появляюсь я и прошу десятку. Можно мелочью. Человек вздыхает с облегчением, что я не прошу больше, он даже рад дать мне эту десятку, все равно не деньги. Фокус еще в том, что, если попросишь сто или двести, могут сказать: нету. А такого, чтобы не было хотя бы десятки, не бывает! Я беру, иду дальше. Вскоре встречается другой, меня же полгорода знает и я полгорода знаю. Еще десятка. А две десятки – уже бутылка дешевого пива, уже можно жить. Свою сотню на пиво, хлеб и даже колбасу я всегда наберу. Главное, иметь хорошую память и не просить у одного и того же человека чаще, чем раз в неделю. Я вот помню, друг дорогой, что я у тебя просил последний раз недели две назад. Поэтому попрошу сейчас – и ты мне дашь, разве нет?

Немчинов на тот момент был в безденежье, поэтому разозлился (он вообще не любит тунеядцев и захребетников) и сказал:

– А вот не дам, друг дорогой! Я не дам, другой не даст, третий – и ты будешь вынужден…

– Дадут! – прервал его Кулькин. – И другой, и третий. Знаешь почему? Потому что людям нравится, когда есть возможность задешево сделать доброе дело, пусть даже такому мозгляку, как я. Они не мне дают, а своей совести. Ты вот все правильно сказал, ты вообще умный. Ну и не давай. И иди домой. Но только ты сейчас начнешь мучиться: вот, из-за десятки на принцип полез. Моралофаг нашелся.

– Кто?

– Моралофаги – люди такие, которые любят поступать справедливо. Питают свою совесть своей справедливостью. Случай рассказывали: едет в трамвае парень, облом такой, мордоворот, сидит боком и выставил ногу в проход, пройти нельзя. То есть можно, если переступить. А один моралофаг, еще больше облом, чем тот, он взял и пнул по ноге. Вроде того – не наглей. А парень как взвоет! Оказалось, у него был перелом и в ноге штырь, он ее просто согнуть не мог. А моралофаг ему вторично сломал.

Немчинов хмыкнул: история показалась ему забавной.

– Ты будешь мучиться, – продолжил Кулькин, – что себя считаешь человеком, потому что работаешь, а меня не считаешь человеком, потому что я побираюсь, а ты хоть раз спросил, почему я побираюсь?

– Ну, спрашиваю.

– Иди, иди, уже не надо. Ты даже не представляешь, в какое глупое положение ты себя поставил. Раньше давал, теперь не дал, почему? И что делать дальше? Никогда не давать? Или иногда давать? Я тебе всю жизнь испорчу, будешь меня за километр обходить.

Немчинов рассмеялся и достал пятидесятирублевку:

– Бери. Не потому, что я изменил свое мнение, а – заработал на этот раз. За знание человеческой психологи – бонус.

– Бонус мог быть и побольше, – тут же нагло ответил Кулькин.

– С твоими бы мозгами – работал бы!

– Ну вот, все испортил, – проворчал Миша. – Какая работа в наше время, ты что? Я же могу кормиться только интеллектуальной деятельностью. А она в наше время сплошь проституирована. Ты меня в проституцию толкаешь? Нет, друг дорогой. У меня принцип неучастия!

И вот этот нелепый человек, успевший изрядно напиться, встал и заорал, перекрывая все голоса и шумы.

– Костяк, говоришь? На, облизни! – он вытянул руку с кукишем, большой палец при этом торчал невероятно и уродливо длинно, будто вырос специально для сооружения кукишей. – Костяк! Кость вы в горле у России, и скоро она вами подавится, задохнется и сдохнет! Застряли, суки, ничем вас не выковырять! И еще он хвалится, падла! Не могу больше терпеть, столько лет молчал, я же был там, на этой речке, забыли? Я вам, как шестерка, шашлычки жарил и подавал, потому что уже тогда был гнусь, алкоголик, за рюмку маму и родину мог продать! И я видел, как вы его в кустики повели, хотя я уже валялся, вы думали, что я пьяный валялся, а я хоть и пьяный, но видел! В кустики повели, а вернулись без него! Где Леня? Нет Лени! А? Костяк! Молчал бы уж, бандюга!

Шура, не дожидаясь приказа Павла Витальевича, подошел сзади к Кулькину, дернул его за ворот, уронил и поволок по полу одной рукой, как мешок с картошкой.

– Юмора не понимают! – орал Миша. – Пошутил я! Дайте выпить, все прощу!

Петр был не такой простак, каким часто казался. Уже все готовы были впасть в смущенное молчание с неподниманием глаз, а он не допустил этого, громко и весело сказал:

– Вы ему верьте! Он же у нас и Белый дом защищал, и в губернаторы выбирался! Правдивый человек!

И все засмеялись. То есть не все, а многие, но, когда столько народа, кажется – все. Действительно, вспомнили байки Кулькина о том, как он, оказавшись в Москве во время путча, пошел посмотреть, примкнул к защитникам Белого дома, ему выдали боевой автомат, хоть и с холостыми патронами. И в губернаторы будто бы баллотировался когда-то.

Правда, молодежь ничего толком не поняла ни о Белом доме, ни о губернаторских выборах, но из солидарности тоже посмеялась [9].

– С успехом тебя, Егор! – крикнул Петр. – И всех нас, которые стали свидетелями этого культурного явления. Ура!

Застолье продолжилось, но речей уже никто не произносил. Словно опасались: начни говорить – опять случится что-то непредвиденное. Кулькина-то вывели, но это не значит, что в зале не осталось дураков, разогревших себя крепкими напитками.

Немчинов наблюдал за Павлом. Тот сосредоточенно ел. Потом взял стакан с жидкостью коньячного цвета (то есть скорее всего именно коньяк), выпил, крупно глотая, как воду, поставил на стол, посмотрел на Сторожева тяжелым взглядом, словно предупреждая: «Не вздумай останавливать!» – и опять принялся за еду.

Павел понимал, что уходит в запой не вовремя. Но остановить себя после двух стаканов уже не мог. Ему хотелось выпить и третий, но он пока держался, потому что назначил себе на вечер важное дело и не мог его отменить.

Взбудораженные спектаклем, поездкой в имение, неожиданным ужином, речами братьев, криками Миши Кулькина и алкоголем, гости удивительно быстро напивались, и уже кого-то понесли к автобусам и машинам. Стояла во дворе и скорая помощь – кому-то стало плохо. Кому плохо, кто вызвал скорую, никто не знал, да особенно и не интересовались. Через час в доме творилось то, что нельзя было назвать иначе, чем массовая пьянка – как в прежние бедные времена, когда, дорвавшись до дефицитного алкоголя, упивались все, кто мог и не мог. Впрочем, и сейчас, когда алкоголь не дефицитен и относительно дешев, на всяких собирушках традиционно упиваются так же, как и раньше. Но уже не все. Нравы меняются к лучшему.