Полька - Мануэла Гретковска Страница 65

Возвращается острота обоняния, как было в начале беременности. Сегодня, кроме ядовитых запахов и ароматов на первый взгляд ничем не пахнущих предметов, я чувствую запах малыша. Так пахнет мое тело — ребенком.

Помимо обоняния пробуждается также орган счастья. Давно уже я не чувствовала себя так хорошо. Весна, Петр не ходит на эти чертовы ночные дежурства, у меня море, океан времени. Рисую, читаю, греюсь на террасе. Люди улыбаются.

Предложение из журнала «Впрост» — писать для них с мая страничку два раза в месяц. Я соглашаюсь, но мы начинаем торговаться по поводу денег. Это они так низко меня ценят или «Впрост» — нищий? (Э-э-э, не верю.) Даем друг другу время подумать (размякнуть).

Положив трубку, впадаю в панику. Погодите, во что я опять впуталась? С одной стороны, достойный, регулярный заработок. С другой — рабство с интервалом в две недели.

Хорошо писать в популярную газету «по вдохновению», когда что-нибудь разозлит или рассмешит. Свежие впечатления, которые публикуются моментально, без месячной отсрочки. Свой последний фельетон в качестве свободного, не связанного обязательствами человека я напечатала во «Впросте», кажется, год тому назад. Писала, когда хотела. Тема всегда найдется, человеческая глупость не имеет границ, но…

Тым [128], мастер своего дела, спрашивал: «Существует ли долг по отношению к читателю фельетонов? Должен ли человек писать, если ему не хочется и не о чем?» Невозможно регулярно производить шедевры, с неизменным блеском отрабатывать барщину. Чаще всего фельетонист на ставке заканчивает скукой, копанием в собственных внутренностях или цитированием (зарубежных газет), то есть «комментированием» комментариев. Другая опасность — писать правду, невзирая на конъюнктуру. В результате — угрозы, запугивание судом. Как раз за фельетон во «Впросте» один парень потребовал от меня компенсации. Я сроду не держала в руках сумму, которую он хотел получить в качестве «извинения». В конце концов скандалист пошел на попятный, испугался, что проиграет дело.

Впутываться в публичную резню под названием «публицистика»? Или дать запихнуть себя в более безопасный ящичек с этикеткой «пишущая женщина»? У каждого мужского журнала имеется такое «алиби» — ручная штатная феминистка. Исключение — потрясающие тексты Бакулы [129]в «Плейбое». Знай Хеффнер, что она пишет, отрезал бы ей яйца.

Для Петушка ближайшие месяцы — святые: Мадонна с младенцем. Он слышал мой разговор со «Впростом». Крутит пальцем у виска: «Понервничаешь из-за какого-нибудь идиота — молоко скиснет. Дай себе отдохнуть до осени. Деньги есть, а амбиции… Тебе и в самом деле хочется попасть под публичный обстрел»?

Не знаю, не знаю. Как-нибудь само решится.

Ночью что-то словно лопнуло в спине. Разлилось тошнотой. Я подумала: «Уже?» — и заснула. Наверное, опустился живот, растянулись сухожилия, передвигая Полю к выходу. Освобожденный от ее пяточек желудок перестал жонглировать завтраком, подбрасывая его к самому горлу.

Я слишком быстро развиваюсь (ха-ха-ха) как художник. Разница в мастерстве заметна уже не от работы к работе, а, увы, в рамках одной картины. С каждым днем — все более тонко. Вместо более-менее однородной живописной композиции получается смешение стилей. Фрагмент в левом верхнем углу принадлежит кисти способного ребенка. Середину, видимо, намалевал его дядя-алкоголик, художник-неудачник. За финал же возьмется… пока еще не знаю кто. Откладываю подрамник, напуганная «множеством существ», причастных к одному квадратному метру шелка.

4 апреля

Погано, поганенько. Полька устроила ночные скачки. Не ногами, а головой и руками. Прорывалась к выходу? Тумаки превратились в схватки. Прежде чем все кончилось, я поняла, что терпеть не в состоянии. Это не для меня. Пусть делают кесарево сечение.

Читаю об обезболивании. Героически отказываюсь даже от того препарата, который вводят в позвоночник, пусть дадут только маску с веселящим газом. Но пара схваток — и я забываю о принятом решении: Наркоз, please [130]!

Петр чувствует себя «ответственным за роды», — Петушок, выкинь это из головы. Ты отвечаешь за то, чтобы доставить меня в больницу, а остальное… это все равно что чувствовать ответственность за пол ребенка, он ведь не поддается контролю. Я могу только верить, что во время родов моим телом будет управлять автопилот инстинкта, на себя саму рассчитывать нечего…

Я спекла сырник. Последний «до»? Петр экспериментирует с соусом: карри, чеснок, лук-порей, груши, помидоры. К соусу варит жасминовый рис. Просроченный жасмин воняет клейстером, гадость. Съедаем один соус. Мои мысли работают в одном направлении: СОУС — SOS, на помощь, осталось всего несколько дней!

7 апреля

Все знаки на небе (приближается полнолуние) и в моем теле указывают, что — вот-вот. Организм выпихивает наружу все, что может: геморрой, кровь из носа. Генеральная репетиция перед выбросом Поли.

Полька, ты появишься на свет, где мужики с комплексом неполноценности (прикрываемым тюрбаном — зрительно увеличивает рост) взорвали уникальные тысячелетние фигуры Будды. После чего зарезали баранов, прося у Аллаха прощения за то, что медлили с уничтожением идолов. Самое плохое, что их Бог жертву принял — пролил долгожданный дождь.

8 апреля

Придут покупатели, не придут? В два появится маклер. Он прибывает минута в минуту и устанавливает перед домом табличку: «Осмотр». Мы эвакуируемся к Керстин. Перед нашей дверью уже возник первый любопытный — местный дворник. Покупать он ничего не собирается, просто это единственная возможность посмотреть, как живут польские чудаки.

Керстин угощает нас традиционными засохшими (песочными) пирожными. Спрашивает, не сдадим ли мы ей дом. Она хочет покинуть виллу Бьерра. На руководство обществом уже нет сил. Надо где-то перекантоваться год, потом в Грёдинге построят дом престарелых. Нам нужны деньги, да и вообще «шведская страница» должна быть перевернута. Но если не найдем покупателя, придется сдавать — обещаем, что Керстин будет первым кандидатом. Жалко ее. Одинокая, больная. Останься мы в Швеции, может, перебрались бы на виллу Бьерра и занялись Керстин вместе с ее Юнговским обществом.

Рассказываем ей о польском Вербном воскресенье.

— Я тоже носила в костел веточки за неделю до Пасхи. Скрещенные вербочки, — вспоминает она.

— В какой костел?

— А-а-а, либеральный католический, я туда ходила одно время.

Мы с Петром переглядываемся: Керстин и католический костел? По-протестантски щепетильная, со сдвигом в Нью-эйдж…

Этот либеральный костел имел что-то общее с Ватиканом? — расспрашиваем мы. Да нет, конечно… Он был связан со Штайнером, Блаватской и теософией, — вот вам и объяснение таинственной веры Керстин.