Мальдивы по-русски. Записки крутой аукционистки - Наталья Нечаева Страница 66

Привычные процедуры – капли, компресс, мазь.

Я взглянула на себя в зеркало – ужас! Глазки махонькие, как у крысы, белки розовые, будто в них марганцовкой плеснули, лицо бледное, припухшее, нездоровое.

– Как же я такая – на полюс?

– Лучше такая, но живая, чем красивая, но в гробу, – хохотнул эскулап.

– Но припудриться-то я могу? Там же все фотографироваться будут и на видео сниматься.

– Ладно, давай.

– А губы накрасить?

– Только без фанатизма, чтоб медведей не испугать!

Довольный доктор усвистал по своим делам, я же тщательно наложила тон, нанесла румяна, подкрасила губы. В очках выходило очень даже ничего. Вполне достойно и загадочно. Эх, если б на мне еще был не примитивный Adidas, а мой стильный гусиный Dior, то даже без глаз я выглядела бы лучше всех! Но – что имеем, то имеем.

В ресторане я с удовольствием выпила густого какао, уговорила парочку бутербродиков – с буженинкой и красной икоркой и вышла на палубу. Там находился, без преувеличения, весь ледокольный контингент. Отовсюду неслись экзальтированные вопли на английском, французском, немецком, испанском. Яркими точными бисеринками в почти вавилонское языкосмешение вплетался родной восторженный русский мат.

На палубе было очень тепло, даже чуточку влажно, по моим прикидкам, где-то в районе ноля, безветренно и как-то по-особенному приветливо. Обленившееся солнце – поди-ка посвети сутки напролет без праздников и выходных – тусовалось где-то за розовыми облаками, не видное, но ощутимое. На огромном пустынном пространстве льда и снега, как живые, перемещались фиолетовые и зеленоватые тени, прыгали странные крупные искры, сине-белые, лучистые, будто кто-то попеременно включал подо льдом яркие электрические прожекторы. Несмотря на пустынность и дикость окружающего пейзажа, невозможно было отделаться от счастливого ощущения, что все вокруг подготовлено для роскошного масштабного праздника, просто все застыло в предвкушении, еще чуть-чуть, пара мгновений, и грянет музыка, воссияют тысячи солнц и безлюдная пустыня превратится в переполненный ликующий зал.

– Смотрите, медведь! – взвизгнул кто-то сбоку.

Я потянулась глазами в направлении указующего перста и в самом деле увидела огромного лохматого зверюгу. Мишка стоял совершенно белый на фоне бирюзового льда и трогал лапой какую-то черную полосу, ломано пересекавшую сверкающую льдину.

– Рыбу, рыбу хочет поймать!

– А что это такое черное? Нефть разлили?

– Вода! Ледовитый океан! Трещины от нашего ледокола!

– А кто знает, почему название такое странное – Ледовитый? Не ледовый или ледяной, а ледовитый?

– Да соединили два слова – лед и яд, вот и вышло.

– Почему яд? Тут же все экологически чистое, микробы и те вымерзли!

– Неправильная трактовка. Это – от другого слова! Бледовитый!

– В смысле?

– Коварный очень. Ведет себя непредсказуемо, как распутная девка. Вот его и обозвали. Давно, до нашей эры еще. Ну а для карт первую букву убрали. Дети же в школах изучают, неудобно.

– Зачем? Так бы хоть понятно было, чего от этих мест ждать. Интеллигенты хреновы.

Белый мишка, словно услышав этот напряженный этимологический дискус, вытащил лапу, повернул голову в сторону нашего ледокола и застыл. И так стоял, один-одинешенек, в удивленно-печальной позе, будто укоряя незваных и нежданных гостей, покусившихся на холодные пустые просторы, гомонящих, горланящих, веселых, тревожащих ненужным шумом вечный ледовый покой.

– Уважаемые пассажиры, – зазвучал вдруг по громкой трансляции знакомый голос капитана, – наш ледокол достиг девяностого градуса северной широты, это – географическая точка Северного полюса.

Голос еще пытался сказать то же самое по-английски, а мои соотечественники уже грянули раскатистое и дружное «Ура!». Миг спустя, сообразив, о чем капитан толкает спич, к русским присоединились и все остальные, и теперь уже вся палуба орала, стонала, визжала и пищала одно и то же, причем почти без акцента.

– Ура! Ура! Ура! Ура!

Я тоже пискнула нечто похожее и тут же оказалась в объятиях какой-то пожилой пары, потом меня облапил молодой негр, следом морщинистая, как перепеченная картофелина, бабулька. Короче, я очутилась в центре праздника всеобщего братания и любви. Меня обнимали все кому не лень, кроме тех двух пар рук, которые на законных правах могли бы это сделать, – Паши и Антона. Их, кстати, не было нигде, равно как и Жоры. Видно, он усиленным образом ставил страдальцев на ноги, чтобы те не пропустили исторического события покорения вершины мира.

Ледокол ликовал, и я вдруг почувствовала, что изнутри меня, из самого сердца, тоже рвется наружу радостная и горячая волна счастья. Секунда – и оно забьет мощным фонтаном! Я стремительно вбуравилась в веселящуюся толпу и повисла на шее совершено незнакомого дядечки. Потом перекинулась на другого, на третьего, проще говоря, пошла по рукам. И меня это нисколько не беспокоило, наоборот!

В динамиках снова возник голос капитана, и путешественники дружно повалили на капитанский мостик, где с верхотуры должны были обозреть покоренное пространство и отметить сей знаменательный миг бокалом шампанского. Разумеется, я поскакала тоже.

Отсюда, с высоты, величие Арктики представлялось абсолютным. В удивительном желто-голубом свете, изливавшемся с неба, пространство вокруг выглядело не просто огромным или бескрайним, оно было всеобъемлющим! Закругленная линия горизонта, ясная и строгая, вовсе не служила концом видимости, как бы ей полагалось, а открывала новые дали, такие же бескрайние и вечные. За ними снова множился горизонт и – новая бескрайность. Менялись лишь оттенки – молочный перетекал в сиреневый, сиреневый в нежно-оранжевый, оранжевый в зеленый, зеленый в бирюзу. И так далее, и тем более… Цвета вырастали друг из друга, преобразовывались один в другой, распадались, рождая новые, гасли и вспыхивали снова. И не было в земном языке подходящих слов, чтоб описать эту радужную фантасмагорию, вершащуюся при абсолютном безветрии и безмолвии.

Шум на ледоколе существовал совершенно отдельно, будто втиснутый в оболочку звуконепроницаемой капсулы, а за ее стенками, снаружи, властвовала абсолютная тишина. Это было сродни чуду: ощущать себя сразу в двух измерениях – нынешнем, обыденном, и ином, недоступном, вечном.

* * *

«Ямал» дернулся последний раз и замер. Я выбралась из счастливой толпы и пошла на корму. За ледокольным хвостом дымился серо-стеклянный рваный след, этакая широкая кисельная река меж молочных берегов. То тут, то там от основного русла отбегали в стороны вихлястые темные ручейки трещин. Еще бы березовую рощицу на берегу – и полное ощущение среднерусской речки в период весеннего ледохода. Нет, скорее ледостава, когда стужа наступает на воду от берегов и сжимает ее до тех пор, пока не загонит под ледовый панцирь…

– Дашка! – возник откуда-то сверху голос доктора. – Очки не снимаешь? Молодец! Встань ближе к перилам, я тебя для истории запечатлю.