Ледяное озеро - Элизабет Эдмондсон Страница 66

Лидия чуть качнула головой и заиграла.

— Мне понравилось, — промолвила Тина, когда Лидия закончила и опустила руки на колени. — Кто это?

— Гендель, немецкий композитор, он жил и работал в Англии. «Ария с вариациями».

— Я знаю Генделя. Он написал «Мессию». Его каждое Рождество поют в концертных залах по всей стране. Мой отец пел ее в хоре.

— Ваши родственники занимаются музыкой?

— Боже, нет! Просто отец пел в каком-то хоре. Ему нравилось. Любитель. Вы ведь не просто любительница, нет?

— Я училась. Играла профессионально. Даже выступала. В Европе.

— А сейчас?

— А сейчас я беженка, и только благодаря моему другу у меня есть клавесин.

— Кто ваш друг?

Лидия замялась с ответом.

— Если он владелец дома, то это нетрудно узнать, — пожала плечами Тина. — Здесь нет никакого секрета. Стоит лишь навести справки.

— Его зовут Эдвин.

— Эдвин?!

— Вы удивлены?

— Как его фамилия?

— Ричардсон. Это богатое и важное семейство в этих местах. У них большой-большой дом. «Винкрэг».

Она произнесла «у» как «в». Тина поправила ее, скорее машинально:

— «Уинкрэг», вы имеете в виду. А он хороший человек, этот Эдвин Ричардсон? Расскажите мне о нем.

Утрата плотно закусила за чаем: лепешки, несколько сандвичей, большой кусок шоколадного торта. Перед танцами им предстояло обедать в «Гриндли-Холле», и Урсула предупредила: хорошенько подкрепись за чаем в «Уинкрэге».

— Ты не представляешь, как скудна стала у нас еда. Видимо, Еве придется что-нибудь менять в этом направлении. Великая тетка Дафна, кажется, не очень-то довольна нашим меню.

— Она живет во Франции и, наверное, любит лягушачьи лапки.

— Господи, вообрази этот ужас, если бы их подавали в «Гриндли-Холле»!

— Я все равно не буду их есть, если они появятся сегодня вечером у меня на тарелке.

Утрата задержалась в дверях, направляясь наверх, чтобы переодеться.

— Ты не идешь переодеваться, Аликс?

— Я не уверена, что пойду на бал. Моя лодыжка опять вспухла, и я не могу надеть туфлю. Я отказываюсь идти на танцевальный вечер в одной туфле, обув другую ногу в носок.

— Что скажет бабушка, если ты не пойдешь? Ты же знаешь ее правило: коль принял приглашение, то должен идти.

— Какая радость идти на бал, если не можешь по-настоящему танцевать? Да, бабушка будет настаивать, чтобы пошла, заявит, что я должна сидеть и вести светские разговоры с мамашами и вдовствующими пожилыми дамами, которые не танцуют. Не хочу я вести с ними беседы, и они не жаждут беседовать со мной. Ну не могу я говорить о няньках, гувернантках, прислуге или операциях. Или о том, у кого с кем интрижка — мне не положено, я не замужем. Буду их стеснять. Утрата, меня не волнует, что скажет бабушка.

— Ну пойдем, Аликс! Майкл и Фредди собирались быть там, они ведь тебе нравятся.

— Я обращу на это внимание бабушки. Она обрадуется, что я не вожу компанию с такой опасной парочкой.

— Что же в них опасного?

— Как? Они молодые мужчины, а значит, представляют опасность для молодых женщин. Ой, ну ты же знаешь бабушку… А теперь ступай, не то опоздаешь и у тебя возникнут неприятности.

Похоже, Аликс была и впрямь тверда в своем намерении не идти на бал, поскольку когда, часом позже, Утрата спустилась вниз, ее сестра по-прежнему сидела в гостиной, положив ногу на специальную скамеечку. Она смотрела на пламя, хмуро размышляя о чем-то своем и не замечая протекающего времени, пока, подняв голову, не увидела Утрату.

Утрата была в красном платье, которое они купили в Манчестере. Красный бархат смотрелся роскошно в мягком освещении, и это же освещение превращало золотое с гранатами украшение, надетое у нее на шее, в нечто большее, чем безделушка. Утрата выглядела великолепно.

— Утрата! — воскликнула Аликс.

Платье было совершенно неподходящим пятнадцатилетней девушке, поняла Аликс; оно предназначалось для женщины постарше, причем более утонченной. Именно поэтому длинные ноги Утраты и ее широкая фигура представляли его в самом выгодном свете. Почему же раньше, в магазине, Аликс не догадалась, насколько оно не соответствует? Да потому что это было единственное платье, которое налезло на Утрату, и в примерочной, с не очень хорошим освещением, да еще когда на лицо девочке падали волосы, это не бросалось в глаза.

— Ты выглядишь лет на двадцать пять, — промолвила она.

— О, не говори так! Ужасно! Бабушка велит мне его снять.

— Ты права. Оно очень красиво, и ты выглядишь в нем прекрасно, но бабушке не понравится.

— Ох, ладно, я просто сяду здесь и буду ждать, — произнесла Утрата. — По крайней мере я его хоть немножко поносила. Вряд ли у меня его отнимут прямо сейчас, верно? Вероятно, потом бабушка запрет его от меня или отошлет на благотворительную распродажу подержанных вещей. Я проведу вечер тут, с тобой. Хотя будет невежливо, если мы обе не пойдем. Ты уверена, что не хочешь пойти? Подумай: ты ведь могла бы встретить там мужчину своей жизни.

Аликс засмеялась.

— Большинство гостей знаю всю жизнь. Убеждена, что ни один из них не является мне родной душой.

— Досадно!

— Что досадно? — спросил вошедший в элегантном фраке Эдвин. Он присоединился к сидящим у камина сестрам и положил на каминную решетку вытянутую ногу в сверкающей лакированной туфле. Он заметил, во что одета Аликс. — Ты не идешь, Лекси? Нога еще болит?

— Да, и изрядно. Я остаюсь. Как Золушка у очага.

— Ты уже сообщила эту новость бабушке?

— Нет, мы с Утратой сидим здесь в состоянии трепета, ожидая, когда она нагрянет сверху.

— Ну так тебе повезло. И тебе тоже, Утрата. Кстати, должен сказать: в этом платье ты выглядишь как конфетка, хотя бабушка его не одобрит. Позвольте мне быть глашатаем, принесшим радостную весть. Я только что наткнулся в холле на Липп, и она в своей обычной противной манере объявила, что у мадам болит голова, она приняла порошок и проведет вечер в затемненной комнате. Нам надлежит уходить и возвращаться совершенно бесшумно, без малейшего звука.

Аликс почувствовала облегчение.

— Слава небесам! А это не мигрень, по счастливой случайности?

— Липп боится, что именно так.

— О, здорово! — подпрыгнула Утрата, забывая, что она взрослая. — В прошлый раз она длилась три дня, что как раз подводит нас к сочельнику!

— Жестокое дитя! — притворно посетовал Эдвин. — Неужели в тебе нет ни капли жалости? Мигрени очень болезненны, как мне говорили.