Мексиканский для начинающих - Александр Дорофеев Страница 66

Известно, на каждый щит найдется меч. Конкистадоры двуручными упразднили игровые ритуалы, преобразовали ложбины в рудники, коренных – в забойщиков, а веселое местечко – в город с выветренным и подсушенным именем Таско.

Но тоска не удавила потомков игроков в мяч – за четыреста лет шахтерства они выдали на-гора все припасы недр. Рудники закрылись, стало веселее. Если город был в серебряном хомуте, то теперь в канители. Серебро из подземельного превратилось в лавочное.

Несметно число серебряных лавок в Таско – чуден их внешний и внутренний вид при любой погоде!

Только из одного витринного товара можно отлить серебряный Днепр от Киева до Херсона!

Чего только нет в лавках!

Украшения нательные, карманные, настольные, подвесные, настенные, напольные, лежачие, стоячие и слегка ходячие. Серебряные дельфины, крабы и креветки, ножи и пистолеты, тигры, колибри, подсвечники, ходики с попугаем, совы, рюмки и бутылки, аристотели, ширмы, диадемы, кепки, перчатки и носки, наручники и просто браслеты, созвездие Геркулеса, бананы, арбузы, теория относительности вроде бы чистого серебра, элвисы пресли с гитарами, отдельные гитары, быки, барабаны, революция тысяча девятьсот десятого года в миниатюре, полярный медведь в натуральную величину, скрипки, дон-кихоты, донские и кубанские казаки, серебряные сны и серебряные свадьбы, серебро в гранулах и в порошке, Эйфелева башня, бюстики Алексея Степаныча, лампочка Ильича, шкафы, Джоконда и князь Серебряный…Чего тут только нет! Тут есть все! Это серебряный сапата нашему миру!

А сколько видов и подвидов, классов и подклассов, сколько форм и подформков! К примеру, как множественен пернатый бог Кецалькоатль – его можно надеть на палец, прицепить к уху, обмотать вокруг шеи, повесить на грудь, заколоть в прическу и, наконец, попросту опуститься задом в его серебряные объятья.

В центральной лавке Шурочка раскопала серебряные уши богини плодородия Икс-Чель. Это была точная копия золотого подлинника, сгинувшего в песках времени вместе с бесценным изумрудом Глаз Моктесумы.

– Тебе бы такие, Васенька, – вздохнула она. – Большие. Изящные. Хочется ухватиться обеими руками, как за спасательный круг. Знаешь, мне будет спокойно рядом с подобными. Пако примет их за образец.

Васька промолчал, считая затею с ушами дурацким капризом.

– Вижу – не согласен. Думаешь, это моя придурь, – погрустнела Шурочка. – А ведь уши для любви… – Она замялась, не находя слова.

– Что птица для компота! – хмыкнул Васька.

– Напрасно смеешься! Я хотела сказать, если уж прямо, что уши – важнейший любовный орган.

– Вот-те на! – оторопел Васька. – Рот. Язык. Нос – на худой случай! Можно понять. Но каким боком уши? Или это метафора, или, прости, ты извращенка.

– Не говори глупости! – махнула она рукой. – Просто сделай подарок к свадьбе – красивые плодородные уши! Разве это много, Васенька?

Нет, просьба не была чрезмерной. Странная, но скромная. Могла бы затребовать более серьезных хирургических вмешательств. Если разобраться, зашивка выпивки и укрупнение ушей – сущие пустяки.

Свадебные дары бывают круче – шубы, алмазы, мерседесы… И все же несомненно червь точил. Операция есть операция! На чужбине, под общим наркозом – хрен знает! Помирают и от прыща, и от щекотки. До слез обидно разминуться с наследством!

«Кажется, какой-то маркиз подарил своей маркизетке цирк-шапито на свадьбу, – припомнил Васька. – Не отделаюсь ли Малым?»

Остановились в отеле под названием «Серебряный Феникс». Старая асьенда, времен активного сребродобывания утопала в гортензиях, бугамбилиях, инжирных и персиковых деревьях, в каких-то гигантских акациях, усеянных коричневыми лошадиными стручками. Флора бурлила, свидетельствуя, что серебряная почва плодородна.

К своим номерам, ведомые Пако, добирались долго. По сводчатым галереям, в арочные проемы которых свисали тяжелые ветви манго, по винтовым лестницам, выползавшим вдруг на обширные террасы, парящие над обрывами в прозрачном горном небе, по гулким туннелям, приводившим то в ажурные смотровые башенки, то в прохладные подземелья с каменными лавками по стенам, мимо фонтана, где журчала вода, перетекая из кувшина в рот ангела, мимо деревянных резных ворот и серебряного креста, увенчанного живым толстым голубем, вдоль ряда коринфских колонн, меж которых высажены розовые кусты, по бесконечным коридорам – иные обрывались тупиками, другие, сужаясь, упирались в маленькие, до пояса, дверцы с коваными замками и петлями. Открывались внутренние дворики, обожженная часовня, увитая белыми цветами, просторные пустые залы и тесные комнаты, заставленные плетеными креслами и буфетами с посудой.

Это был не дом, не замок, не крепость, не дворец. Асьенда напоминала горный город, уменьшенный Таско, и часовня святой Приски, как опаленный пламенем ствол, удерживала и собирала архитектурный хаос.

– Знаю асьенду, как свои двадцать пять, – сказал Пако. – Когда-то служил здесь горничным. Ее построил дон Хосе де ла Борда. Таинственный был человек! И судьба его – загадка. В начале восемнадцатого столетия появился в Таско и быстро прибрал к рукам серебряные рудники.

– То есть, в каком смысле? – не понял Васька. – Скупил?

Пако задумчиво покачал головой.

– В ту пору дон Борда был гол, как сокол. Предполагают, что он обладал неимоверным даром внушения. Так или иначе – сказочно разбогател! Во всем Новом Свете никто бы не сравнился с доном Борда.

«Должно, Алексей Степаныч может, – подумал Васька, – и в старом-то свете, говорят, чудно жил, а уж в ново-ширменном…»

– Дон Борда не раз прогорал дотла, – продолжил Пако. – Но регулярно восставал из пепла. Его прозвали – Серебряный Феникс.

Васька не очень понимал образ множественных погораний и возрождений. Однажды получилось – прекрасно! Но разве опыт не учит? На кой черт до бесконечности бросаться в костер? Это похлеще мазохизма скалолазания! Хотя, вероятно, есть своя прелесть, когда на все сто уверен, что возродишься. Совершенствуйся во веки веков – аминь! А без гарантий лучше тихо доживать отмеренное, избегая огненных трюков.

Они вышли на квадратную площадку, ровно засыпанную желтым песком.

– Здесь занимался гимнастикой единственный и возлюбленный сын дона Борда, – сказал Пако. – Его звали Мануэль. Он был кротким юношей, но с характером. Кто-то вбил ему в голову, что отцовские рудники – дело нечистое, от дьявола. И Мануэль, представьте, покинул родной кров, посвятив себя церковным песнопениям. Дон Борда урезонивал – писал письма, приходил с долгими уговорами. Напрасно. Тогда, разгневанный, он жестоко высек сына, сжег хижину и голого оставил на дороге. В тот день Мануэль проклял отца! Дон Борда, опомнившись, молил о прощении и заложил храм в честь святой Приски. Незлобивый Мануэль простил отца. Но проклятие снять не умел. На открытии храма он пел последний раз в жизни. Поскользнувшись, упал с хоров и убился о тяжелый серебряный подсвечник.