Музей заброшенных секретов - Оксана Забужко Страница 66

— Ух ты, а это уже нарушение устава! Доблестным советским чекистами испытывать сантименты к подопечным запрещалось, специальные инструкции на эту тему были, я читала…

«Матинка ваша еще жива?» — «Спасибо, а ваша?» Дарина чувствует, что краснеет от этого воспоминания: как она тогда взбрыкнула, фыркнула, ножкой топнула, как коза-дереза, — а они-то, вишь, чуть ли не родственники с Павлом Ивановичем! Где-то в том же самом архиве, где спрятано дело Олены Довган, лежат и рапорты Павла Ивановича на Гощинскую Ольгу Федоровну, 1939 г. рождения, украинку, беспартийную, замужнюю, муж — нет, это уже неактуально, эту графу лучше пропустить.

«Очень приятно, что у нее выросла такая известная дочка» — с ударением на первом слоге. А могла бы и не вырасти? Отставной террорист, волоокий Павел Иванович Бухалов с увесистым задом и печеночными заедами, любящий папа студентки-консерваторки, тридцать лет назад, когда у него еще не было заед и он делал карьеру на так называемой оперативной работе, написал на ее мать «хороший рапорт». Следует ли это понимать так, что, напиши он плохой, маму тоже, как и отца, выгнали бы с работы, а то, чего доброго, и посадили? И что бы тогда было с ней, с Дариной? Фиг знает, но ничего хорошего, это наверняка, — дети политзаключенных и к образованию-то доступ получили только аж после развала Совка… Скорее всего, загремела бы в какой-нибудь интернат, страшное дело. Или тетя Люся не дала бы ей пропасть, забрала бы к себе на Полтавщину? Но и в этом случае ее шансы вырасти «известной» были бы нулевыми, он, наверное, поэтому так и сказал. Недолго ей, правда, оставаться «известной», и вообще неясно, что делать с собой далее, — ну да это уже не Павла Ивановича вина…

И тут на нее накатывает то самое, похожее на вестибулярное, полуобморочное короткое замыкание, как было однажды весной, в тот день, когда она допоздна задержалась на студии, пересматривая интервью с Владой, а Адриан звонил, чтобы рассказать ей про свой сон: на какую-то долю секунды — дольше это продолжаться не может, дольше это живому человеку не выдержать, — ее выносит наверх на стремительно-взмывшем-лифте-или-огромном-колесе-обозрения — не над пространством, как на Владиной картине, а над временем: над вчерашним кабинетом с жестикулирующей в нем фигуркой шефа и отражающимся от него, прямой перспективой в глубину, другим, 1987 года, кабинетом за дерматиновой дверью, над мокрыми бликами голландских черепичных крыш в окне отеля, и дальше, сквозь анфиладу залов прямой перспективы, где в кухне образца семидесятых кипит пузырящимися холмами белья выварка на плите, и лужа от снеговичка растекается по коричневому деревянному полу, и на лестничной площадке стоит ее молодой отец с задранной головой, — ракурсом сверху, с высоты птичьего полета, на какой-то проскальзывающий хвостик мгновения она видит, как все это вместе пульсирует, приведенное в движение, словно треснувшие торосы в Мировом океане, — подключенное к какому-то громадному, необозримому полю электрического тока, и как сквозь все это текут, прошивая ее жизнь, мерцающие и неисчислимые, до ряби в глазах, ниточки — за пределы ее жизни, за грань видимости, складываясь в осмысленный, нет, в мыслящий, живой рисунок, Олена Довган — Адриан — Бухалов — мама — она — Влада — Р. — шеф — капитан — отец — еще, еще мгновение, от самого приближения к которому кружится голова и, кажется, вот сейчас они все, живые и мертвые, сдвинув свои времена, как стулья вокруг стола, займут свои места на включенной карте звездного неба, и все станет ясно — что «все»? — а ничего, мгновение ушло, целостная панорама, так и не собравшись, распалась на кусочки, на плоские зеркальца воспоминаний, из которых уже никакой Вавилонской башни не построить, и Дарина сидит на неубранной, смятой постели, хлопает глазами, глядя на подкрашенную солнцем до яично-желтого цвета портьеру с просвечивающей тенью оконной перекладины, похожей на выгнутый под лупой крест… Ниточки, сознание переворачивает вдогон увиденному это единственное слово, как язык — неразгрызенную клейкую конфету. Ниточки, ниточки. Мама — она — Бухалов. Нет, не так: Довган — она — Адька — Бухалов. Нет, уже не восстановить, уже погасло. Снова, как тогда весной, — вспыхнуло и погасло.

Но одну вещь во время этой вспышки она зафиксировала: позицию-над — по отношению к тому, что случилось вчера. Она вырвалась из вчерашнего шефова кабинета, он ее больше не тяготит. Ей и правда полегчало.

— Спасибо, ма, — говорит Дарина в трубку, все еще крепко ее сжимая: косточки на кулаке выделяются, как перламутровые. — Я теперь знаю, что мне делать.

Она сама пойдет к Бухалову. И она все же поднимет Гелино дело — плевать уже на фильм, не о фильме речь — ей самой нужно узнать, откуда идут по ее жизни все эти ниточки, это капиллярное сплетение человеческих судеб. И еще она встретится с Вадимом: он единственный нардеп, с которым она, можно считать, в приятельских отношениях, — их объединяет Влада. Это ее единственная возможность перебить тем сукам их шоу, которым они хотят прикрыть чью-то работорговлю. Вот что действительно важно.

А что делать дальше с собой, где искать работу, и искать ли вообще, — все это вроде щебенки под ногами: обычнейший сор житейской прозы, из разряда «что сегодня купить к обеду». Так она это сейчас видит: крупно, ясно, сфокусированным зрением, — и знает, что это правильный взгляд.

— Ну я же знаю, что ты у меня умничка, — радуется мама. — Все будет хорошо, вот увидишь!

— Обязательно, ма.

— Только будь осторожна! — конечно, мама как мама.

Дарина едва сдерживается, чтобы не сказать, как вчера шефу: а вот этого я тебе обещать не могу, — и невольно улыбается:

— Постараюсь, ма.

— Ну будь здоровенька!

— Ты тоже, ма. Если что нужно, звоните.

Ритуальная фраза, означающая между ними — если нужны деньги. На сей раз фраза впервые звучит не вполне искренне: на какое-то время, надеется Дарина, ей хватит сбережений, но на сколько, собственно, их хватит, чтоб помогать старикам? У Адьки, как-никак, отец тоже на инженерской зарплате — на продукты еще хватает, а на лекарства уже нет… Вот так оно и начинается, вот так они и протекают, наши картонные домики… Эх, да ну его к бесу, не хочет она плюхаться мыслями назад, в те болотные заросли!

Положив трубку, Дарина встает, и как была, в коротенькой ночнушке, подходит к окну и рывком раздвигает портьеры. И охает от неожиданности: так вот откуда эта ясность, этот желтый свет на портьере, не замеченный ею за целый час телефонного разговора! Это снег — ночью выпал первый снег!..

Зачарованная, она смотрит на сразу просветлевшую улицу, на тяжелые седые ресницы деревьев в соседнем сквере и по-рождественски, как на рисунке в детской книжке, побелевшие крыши — из одной трубы поднимается дым, и пейзаж вокруг выглядит так, словно город разом облегченно вздохнул и застыл в блаженной улыбке. Ее город — этого они у нее тоже не отнимут.

— Ну что? — вслух спрашивает Дарина, обращаясь неизвестно к кому. — Повоюем?

Вечер на двоих

1. «Полшестого»

Приобретено в этом месяце: