Декрет о народной любви - Джеймс Мик Страница 66

— Русский знает?

— Да, — подтвердил сидевший у огня.

Теперь, когда к зрению Муца вернулась четкость, он рассмотрел чужака яснее и убедился, что тунгус в точности соответствовал описанию Самарина, не мальчик, но и не мужчина, хотя и седой как лунь.

Надо лбом нахлобучены кустарного изготовления очки: оплетенные волокном Стекла, куртка, штаны и сапоги из оленьей кожи. На коленях лежало старое ружье, заряжаемое с дула.

— Мы все пытались тебя разбудить, — пробормотал Нековарж на ухо офицеру. — И тут кто-то ну в нас кедровыми шишками швырять! Мы глядь наверх, а там туземец из скал выглядывает. Броучек подстрелить хотел, да я не дал. Сразу видно, что тунгус, а не чудище лесное, парнишка молодой, к тому же — ты уж извини, братец, что я так говорю, — без обогрева и крыши ты бы долго не протянул. Вот я и попросил огоньку. Тот рукой вниз тянется, хвать — и вытащил в проем в скалах, как раз над карнизом, где мы застряли. Даже Броучек в темноте не углядел. Вот мы втроем и потянули тебя наверх, а там до пещеры — с полсотни саженей карабкаться.

— Костер красные заметят, — предупредил Муц.

Хотя и ослабел, но сохранил ясность рассудка, вот только проголодался неимоверно. Обогрелся — и заныли кости. Зря шинель оставил, глупо вышло. Во-первых, комплекция у него не такая массивная, как у Броучека или Нековаржа, и тут уж ничего не поделаешь, приходится умом брать. Он, конечно, признателен им, но и признательностью этой тяготился.

— Пещеры выходят проемами на другую сторону, — успокоил Нековарж.

— Мы благодарны тебе, — повысил голос офицер, обращаясь к беловолосому, — нет ли у тебя еды?

Туземец достал замызганную льняную котомку с вяленой олениной. Муц погрыз немного мяса. Слишком жесткое, не прожевать, точно воловья шкура. Оставил во рту, то и дело причмокивая и сглатывая пропитавшуюся соками слюну. Будто призрачную пищу.

— Ваш колдун умер, — сообщил офицер.

— Знаю, — заверил тунгус.

— Откуда же?

— Твоя моя сейчас сказал.

Броучек хохотнул.

— Постой-ка, — Муц коснулся ладонью капральской спины, продолжая разговор с туземцем, — ты же с шаманом путешествовал, верно? Не хотелось бы донимать тебя расспросами, но тут замешан еще кое-кто, и дело это для нас важное. Отчего вы со стариком так далеко на юг отправились, да еще порознь?

— Человек-Наша моя в лесу оставил. Сам вперед пошел, в город. Один месяц, говорит.

— Язык?

— Да.

— Пить хотел?

— Не только. Лошадь хотел. Моя через месяц приходи, так сказал.

— То есть как это — лошадь хотел?

— Увидел и захотел. На Верхний мир хотел. Олешка слишком медленный для моя, так сказал. Моя большой, так сказал. Чтобы моя и водка в Верхний мир вместе поднять, лошадь нужно. Если через месяц не приду, возвращайся за моя мертвый, так сказал.

— Но ведь вы могли отправиться вдвоем?

— Да.

— Так отчего ты остался?

— Страшно было, однако.

— Из-за чего?

— Авахи страшный.

— Так что из того, для тебя все христиане — авахи, разве нет?

— Нет! — Туземец оторвал взгляд от костра, и в щелках глаз зардели пламенеющие угли. — Ваша не вся авахи называется. Этот авахи — бес. Из Нижнего мира. Наша его видел. Наша его видел, и на его наша охотится.

— Вы его видели?

— В лесу.

— И что же он делал?

— Его убил свой друг. Убил и потрошил. На дерево повесь. Одежду сними. Разрезай, здесь и здесь, печень бери, теплый ешь, будто олешку убил.

Сидевшие в глубине пещеры Нековарж и Броучек заерзали, помянув Господа и всех святых.

— А была ли драка? — спросил Муц.

— Нет. Наша следом шел, наша всё видел. Но его увидел наша.

— Что же вы видели?

— Двое вместе шли, по течению, вниз. Всё, что с собой несли, съели. Голодные. Не умеют охотиться. Авахи упал. Оба ослабели. Устали. Авахи голову поднял. Второй русский не видит. Авахи ножик берет. Человек не видит. Авахи не устал. Притворился. Вперед прыгнул, как собака, и снова прыгнул, как медведь. Ноги землю бей, второй обернись. Видел авахи. Руки поднял. Авахи на его нападай. Одной рукой голова назад тяни. Второй ножиком по горлу режь. Вся кровь вытекай. Второй под весом авахи на землю упал. Авахи ножик облизал. Своя друг на дерево повесил. Выпотрошил. Каждый кусок отрезал. На ветках развесил, сушил, с ног, рук и ребер мясо срезай. Пока сушится, внутренности друга ел. Голову и ребра похоронил. Наша много дней смотрел. Авахи не боялся. Думал, совсем людей рядом нет. Огонь жег.

— Но отчего же вы не остановили его?! — поразился Муц.

— А зачем?

— Ну так чего глядели?

— Шаман никогда раньше никого из Нижнего мира не видел. Только если грибы ел. Думал, может, бес что-нибудь потеряет, нам пригодится. Если человек своего друга кушал — не наше дело. Если бы нашего съесть хотел, другое дело. Тогда бы олешку продали. Рядом много олешек. Авахи не чуял. Авахи странный.

Муц почувствовал, как напряглись сидевшие по бокам от него чехи. Открыв, что в бескрайнем, бренном сибирском царстве случилось людоедство, солдаты испытали приличествующие случаю изумление и отвращение, хотя история и не блистала новизной. Точно статья в бульварном журнале, неизменно преподносимая как нечто неслыханное доселе. И вот Броучек с Нековаржем, современные, не чурающиеся прогресса, развеяли на миг скуку и ждут: что же дальше? Ибо всякое нововведение нашей чудесной эпохи, несомненно, привносит уверенность: точно так же, как не доводилось подобному случаться прежде, будет происходить оно впредь, с завидной регулярностью. Так отчего же набросился Муц с расспросами, хотя сам едва не обеспамятовал от жара, головокружения и холода, и у него ноет все тело, точно от ревматизма? Может быть, не Могиканин пытался съесть Самарина, но Самарин совершил удачный побег из мест не столь отдаленных, унеся Могиканина в желудке? В глубине души офицер стыдился открывшегося ему чувства: именно образованный человек съел уголовника, а не наоборот, и это дополнительный, пусть и небольшой, повод для гордости за себе подобных. И все же Муца снедала жажда доказать виновность арестанта. Устройство России — разодранной, мучимой противоречиями — переменилось, но не настолько же, что невозможно созвать трибунал для суда над людоедом? И стоит сойтись вместе трем людям, будь они хоть раввин, казак и коммунист или же скопец, вдова и еврейский офицер чешской армии — всё равно согласятся, что оправдания для подобных преступлений нет. Разве можно такое оправдать?

До возвращения Муца каторжник останется под надежным замком, и, может статься, удастся убедить Матулу не отпускать арестанта. Если бы только не красные! Что за превосходный случай показать Анне Петровне, каким оказался ее осужденный студент: лгун, убийца, да еще и каннибал! Сильнее всего женщину ранит обман. И снова ощутил злорадство, непреходящее подсчитывание шансов, возможностей, и содрогнулся. Достоин ли уважения тот, кто, признавая в себе скрытые пороки, зная о потаенных страстях своих, преуспевает в их обуздании, или же благородство требует совершенного отсутствия зла? Искоренить… Как Балашов… Нет, иначе. Не там корень бед. Тут другое…