Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 66

Псих-президенту смешно, он упражняется в остроумии, но могла бы посмеяться и она — над тем, как он, своевременно освоивший начала, близоруко уверился, что вместил в себя всё, что может быть найдено, и теперь предпенсионно гибнет от истощения. Можно бы посмеяться, можно. Но не хочется.

Она возвращается к букварям, потому что возвращается к себе. Но ей важно не только это. И не столько это, потому что над всем, что с ней произошло и происходит, над всем, что она видит и чувствует, — над всем висит один притихший вопрос: а где же главное для жизни? Чтобы искать ответ в иных сферах, она хочет убедиться, что его нет и она не пропустила его — здесь.

Подгоняло ее — и не подгоняло даже, а гнало — опасение, что какой-то гром оборвет тишину, и она спешила, не уставая, и сердилась на уже удлинившуюся ночь, когда притушали свет и когда достаточная для чтения яркость была только в туалете, который Лушка и приспособила для ускоренного самообразования, сторожко при этом прислушиваясь, не предприняла ли очередную чистку кадров баба с краснознаменной повязкой, вернувшаяся после операции на кишечнике еще более революционной. Сходило благополучно, нацеленный инстинкт срабатывал вовремя, и Лушка безвинно взирала со стульчака на ненужных посетителей.

Она удивлялась, как такие тоненькие книжки рассчитаны на год, а то и на два порционного умерщвляющего изучения, они будто специально предусмотрены для того, чтобы ни у кого ни к чему не возникало устойчивого интереса, а если незапланированный интерес возникнет, то они придавят его, как окурок, в котором остаточное тление изойдет невесомым пеплом. И как из всего этого вырастают еще что-то знающие люди, вроде Марьи или Людмилы Михайловны. Скорее всего из школьных учебников эти люди взяться не могут, их образует что-то другое, и очень Лушка хотела бы знать, в чем это другое заключается.

Она с большим увлечением, всё так же без бумаги и карандаша, решала одну за другой предлагаемые задачки, а убедившись, что решение неизменно совпадает с ответом, стала экономить время на промежуточных действиях, отодвинув их в неуловимо быстрое распоряжение своей внутренней ЭВМ, которая добросовестно поставляла наверх готовые результаты.

Это было даже забавно — Лушка нарочно сжимала время: едва вчитавшись в задачу или пример, пространственно обозначив перед собой их суть, она тут же захлопывала учебник, чтобы развернуть страницу ответов. Но прежде чем она успевала это сделать, результат уже стоял перед глазами, четкий и уверенный, будто на невидимых цепях подвешенный перед взором, и короткие ребусы, напечатанные в конце, выглядели всего лишь его жалким подобием.

Чтобы случайно не запомнить соседствующие знаки, Лушка загораживалась от своей памяти промасленной бумагой из пакетов Людмилы Михайловны, но это была ненужная перестраховка, потому что собственный ответ, идентичный напечатанному в типографии, выглядел для Лушки более значимым, как бы родным и пульсирующим, победно вырвавшимся из длинной вереницы запутывающих сложностей, которые он стряхнул, как птенец скорлупу. С собственным ответом Лушка всегда чувствовала горячую внутреннюю связь, а ответ из задачника был холоден и пуст.

Еще это было похоже как бы на жизнь, короткую и радостную. Лушка выделяла из всеобщего бытия маленькие изящные конструкции, до этого их не было или они где-то дремали, но, пробужденные ее умом, благодарно устремлялись навстречу, готовые примениться к чему-нибудь еще. Лушке казалось, что им нравится преобразующее движение, это было похоже на быструю игру, математические законы были игровыми правилами, кто-то с ней по-детски играл, но ведь эти правила годятся не для одной игры, ведь можно, наверно, придумать другое или сотое, тысячное, и опять что-то отзовется и с готовностью выстоится, но это что-то не станет новым, а только чуть-чуть другим, да и не другим даже, а просто соединится в очередное сочетание — совершенно так же, как надавленные клавиши рождают звучание, а незатронутые молчат в готовности…

Господи Боженька, сколько же клавиш в твоем инструменте?..

* * *

— У вас, наверно, вся пенсия на меня уходит, — виновато улыбнулась Лушка, принимая очередные дары.

— Не беспокойся об этом, — отмахнулась Людмила Михайловна. — Я не бедствую.

— Мне не нужно столько, я ведь отдаю, — сказала Лушка.

— Я рада, если моя стряпня нравится кому-то еще.

— Здесь ни к кому так не ходят, а я вам даже не родственница. Зачем вам?

— Я ожидала, что ты спросишь. По-моему, в этом нет ничего необычного. Я чувствую это как свой долг. И как радость. Я почти всю жизнь работала со студентами. Мне нравилось, когда у них становились глубокие глаза. Я даже в молодости считала, что человек не должен останавливаться. Мы очень рано останавливаемся. Глубокие глаза были чаще всего на первом курсе.

Такой ровный, такой полный и четкий голос. Хочется куда-нибудь побежать и что-то быстро сделать — голос нажимает в Лушке какие-то клавиши.

— Деточка, тебя здесь не обижают? — услышала она внезапный вопрос.

— Нет. — Лушка мотнула головой. — Нет, нет.

— Я еще не заслужила твоего доверия? Пожалуйста, не забывай, что я, возможно, могу тебе помочь.

— Я не забуду, — согласилась Лушка.

Людмила Михайловна кивнула и продолжила прежнее, будто и не прерывала объяснения:

— Под старость я стала испытывать — нет, не тоску, а скорее беспокойство. Я поймала себя на том, что заглядываю в лица, заговариваю с молодыми. Через минуту они меняли место, передвигаясь от меня подальше. Мне хотелось найти. Сначала почти неосознанно. У нас неправильные отношения между поколениями. Параллельные и равнодушные. Вы сами по себе, мы сами по себе. Приходит возраст, когда дети отпочковались, живут самостоятельно, и ты как бы больше ни к чему. Я надеялась на внучку, но у нас не получилось. Я не хочу, чтобы мой опыт и мое сердце остались втуне. Я смогла ответить на твой вопрос?

— Почему — я? — Лушка смотрела серьезно и даже требовательно. Она не пропускала ни одного движения и ни одной интонации старого человека.

Людмила Михайловна поняла, что ей снова предстоит держать экзамен.

— Тебя не устраивает моя позиция или ты хочешь услышать о себе? — спросила она.

— О себе, — ответила Лушка. Ей очень хотелось услышать о себе от человека, которому она собиралась поверить.

— Ну, во-первых, может быть, интуиция. То, что почти не поддается объяснению, но оказывается истиной. Это относится к тому времени, когда ты, вероятно, была без сознания.

— Вероятно? Почему — вероятно?

— Ну, видишь ли, у меня несколько иное воззрение на этот счет, чем у медицины. На мой взгляд, есть случаи, когда кажущееся беспамятство есть наиболее полная работа сознания. Настолько полная, что нет времени заботиться о поверхностной сигнализации. Мне кажется, что с тобой это и было. Для врачей это если не болезнь, то отклонение от нормы. У нас, изучая законы тела, игнорируют законы духа, и страдания духа никем не врачуются.