Лестницы Шамбора - Паскаль Киньяр Страница 67

– Можно присесть на минутку? Одевайся, Адри. Собирай свои манатки. Я бы выпила чего-нибудь.

Они пошли в гостиную Наполеона III, пробрались между статуями, бархатными драпировками, растениями в горшках и помпонами.

– И как только ты здесь живешь? Задохнуться можно!

– Почему? Здесь высота потолков три метра двадцать.

– Но все эти уродские статуи, громоздкая мебель, дикие заросли, ковры, портьеры, картины, помпоны, бронза – все это вместе весит триста тонн!

– Зато от них тепло.

Она уселась в шезлонг с красно-фиолетовой саржевой обивкой. Адриана в белой пижамке цеплялась за нее, как детеныш уистити цепляется за шерсть своей мамаши: обвила ножками ее талию, обхватила руками, спрятала личико у нее на груди и замерла, притворяясь спящей. Роза попросила виски. Она закурила сигарету.

– Ты что, снова начала курить?

– Я снова начала курить.

Они умолкли. Эдуард закрыл каталог международных аукционов, который листал перед ее приходом, положил его на пол и встал, чтобы сходить за бутылкой виски. Роза сказала ему, совсем тихо:

– Перестань бросать все на пол.

– Я у себя дома. И мне нравится класть вещи на пол.

– Ты все подряд швыряешь на пол.

– Я не швыряю, я кладу вещи на пол.

Пус медленно подкрался к Розе, которая не заметила его, и вспрыгнул к ней на колени, рядом с Адри. Роза ван Вейден испуганно завопила. Она вскочила на ноги, Адриана стояла рядом с ней, испуганная не меньше матери.

– Этот кот – просто дрянь, – сказала Роза. – Собирайся, Адриана, мы едем домой.

Адриана со всех ног помчалась в свою комнату. Кот несся впереди, подпрыгивая и заигрывая с ней.

Объявив, что они едут домой, Роза снова уселась в красно-фиолетовый шезлонг. И, когда он протянул ей бокал, налив виски только до половины, прошептала:

– Вард, ты поедешь с нами? Он сухо ответил:

– Не поеду. Мой дом здесь, и я никуда больше не поеду.

Он добавил, что они уже много раз обсуждали этот вопрос. Роза ехидно возразила: бывает, что глупости, которые тебе кто-то наговорил, интересно послушать еще разок.

Он пожал плечами. С каждой минутой он мрачнел все больше и больше. Роза осушила бокал. И сказала:

– Налей еще немножко. И не будь таким скрягой, таким «выжигой». Ты мне налил всего полпорции виски. У меня все-таки желудок как у человека, а не как у гусеницы на капустном листе!

Он наполнил бокал до краев.

– Snotneus, snotneus, кретин, stommerik!

У нее уже заплетался язык. Она путала фламандский с французским, с нидерландским. Пробормотала что-то совсем неразборчивое, потом вдруг спросила:

– Ты не любишь Адри? Не любишь Юлиана?

– Люблю.

– Ты не считаешь меня красивой? Это из-за моей сломанной руки?

– Да нет же.

– Я постараюсь исправиться. Я даже постараюсь полюбить белужью икру, – пролепетала она сквозь смех.

Она закурила вторую сигарету. Ее смех звучал уныло.

– Ну а что касается галстуков… – продолжала она, смеясь.

Он и сам удивился, обнаружив, что стоит, а не сидит. Он был бледен. Услышал собственный громкий, безжалостный голос:

– Хватит, замолчи, Роза! Я люблю другого человека. Люблю другую. Понятно?

Роза вдруг съежилась, поникла. В ее расширенных глазах на миг мелькнула боль. Он увидел Пуса, тот снова просунул белоснежную головку в дверь, толкнул ее лбом, вошел.

Эдуард по-прежнему стоял. «Я люблю другую», – повторял он растерянно, дивясь самому себе. Он подошел к Розе сзади. Поцеловал ее в волосы. Теперь он и сам не понимал, зачем выдумал эту любовь. Пряча лицо в коротких черных волосах Розы ван Вейден, он лихорадочно раздумывал. И все-таки ему казалось, что он ей не солгал. Речь шла не о Пусе. И не об Адри. И не о той девочке, которая так походила на Адри. И не о том навязчивом призраке, который столько раз представал перед ним, который с плачем играл на пианино. О той неведомой пришелице, которая не имела имени, у которой были липкие руки. Которая преследовала его. Которая мучила его воображение.

Роза допила свой стакан до последней капли. У нее заплетался язык. Она объявила:

– Рука у меня никогда уже не придет в норму.

– Мне очень жаль. Значит, с пианино покончено.

– С чего ты взял, что я играю на пианино? Мне кажется, ты меня путаешь с одной моей подругой, которую ты смешал с дерьмом.

– Извини. Я хотел сказать «покончено с дельтапланом».

– Ну, тебе-то на это наплевать.

– Примерно так.

– Упасть с неба – по-твоему, это пустяки?

– Я всю жизнь падаю с неба на землю.

Роза торопливо вытянула перед собой руку с двумя выставленными пальцами. Ей с трудом удалось распрямить их, чтобы сделать «джеттатуру». Потом она взяла его за руку. Он вздрогнул. Снова поцеловал ее в голову, в плечо и тихонько отодвинул от себя: в дверь робко заглянула Адри, она держала в руке лист белой бумаги.

– Вава, дай мне мой карандаш, – попросила она.

Наклонившись, он взял серый фломастер, лежавший на полу рядом с международным каталогом, и дал ей. Он терпеть не мог, когда его называли Вава, но охотно терпел это прозвище в устах девочки.

Адриана схватила фломастер, отвернулась от них, села на пол рядом с пуфиком и принялась писать. Ему показалось, что он впервые видит, как она пишет на настоящей бумаге. Сидя рядом, они оба, Эдуард и Роза, молча следили за ней. Роза отстранилась от Эдуарда, подошла к дочери, попыталась одеть ее – по крайней мере, ей удалось натянуть на нее сперва один, затем второй рукав зеленой курточки, пока Адри писала. Сама Роза надела свою кожаную куртку. Тем временем Эдуард собирал детские вещи и складывал их в нейлоновую сумку нежно-розового цвета. Они по-прежнему молчали. Наконец все было готово. Адри, сидевшая на полу, сосредоточенно царапала что-то на бумаге.

– Кому ты пишешь? – машинально спросил Эдуард, наклонившись к ней и целуя в волосы и в лоб.

Она поспешно прикрыла рукой бумагу и сказала:

– Не твое дело.

– Но что ты пишешь?

– Не твое дело.

Пятница. Первое мая. Князя де Реля, прозванного Мужланом, в офисе не оказалось. Пьер – тот всегда приходил на работу 1 мая. Но само воспоминание об имени Пьера было ненавистно Эдуарду Фурфозу. Он с ненавистью думал о том, что Пьер мертв, и перенес эту ненависть и страх на его имя. Погода была премерзкая. Он только что вернулся из Хассельта в Лимбурге, где осматривал новый пустой завод. Пока что он колебался. Двумя днями раньше он посетил старую брюггскую печатню, выставленную на продажу. Ему очень хотелось перенести свой лондонский «заповедник» на континент. И он подумывал, не превратить ли хассельтский заводик в лофт, подобие крепости, которая высилась бы над холмом, над всем миром, на высоте птичьего полета.