Сто тайных чувств - Эми Тан Страница 67

На похоронах Булочки я глядела на свое тело в гробу. Я плакала от жалости к ней, от жалости к себе. Другие плакальщицы так до конца и не поняли, кого хоронят. Они плакали и звали меня по имени. А когда Большая Ма поправляла их, они начинали рыдать еще громче и звали Булочку. Тогда Ду Юнь тоже начинала голосить.

Много недель я пугала всех, кто слышал мой голос, доносившийся из моего рта. Никто со мной не разговаривал. Никто ко мне не прикасался. Никто со мной не играл. Они смотрели, как я ем, как иду по улице. Они смотрели, как я плачу. Однажды ночью я проснулась в кромешной тьме и увидела Ду Юнь подле своей постели. Она просила: «Булочка, сокровище, вернись домой к мамочке». Она подняла мои руки и приблизила к пламени свечи. Я отдернула их, и Ду Юнь беспомощно взмахнула руками — так неуклюже, так отчаянно, так печально, словно птица со сломанными крыльями. Я думаю, что именно тогда Ду Юнь поверила, что она — это ее дочь. Так всегда бывает, когда на сердце камень и ты не можешь ни выплакаться, ни скинуть его. Многие в нашей деревне проглатывали камни, подобные этому, проглотили и на этот раз. Они сделали вид, что я не призрак. Они сделали вид, что я всегда была пухленькой девочкой, а Булочка — тощенькой. Они сделали вид, что ничего особенного не случилось с женщиной, которая теперь называла себя Ду Лили.

Снова пришло время дождей, и началось половодье, а потом пришли новые вожди, которые говорили, что мы должны работать еще больше, чтобы уничтожить все старое и построить новое. Поднимались посевы, квакали лягушки, осень сменяла лето, проходили дни, пока все вдруг не изменилось, и я не стала прежней.

Как-то раз, женщина из другой деревни спросила Большую Ма: «Эй, почему ты зовешь эту девчонку Лепешечкой?» Большая Ма посмотрела на меня, пытаясь вспомнить. «Когда-то она была тощей, — ответила она, — лягушек не хотела есть. А теперь остановиться не может».

Вот видишь, никто больше не хотел вспоминать. А еще позже они забыли обо всем по-настоящему. Забыли, что был год без половодья. Забыли, что Ду Лили когда-то звали Ду Юнь. Забыли, какая именно девочка утонула. Большая Ма по-прежнему колотила меня, только теперь мое тело было более жирным, и ее кулаки не причиняли мне такой боли, как прежде.

Посмотри на эти руки, на эти пальцы. Иногда и я начинаю верить, что они всегда были моими. Тело, которое когда-то было моим, не приснилось ли оно мне во сне, спутавшемся с явью? И тогда я вспоминаю другой сон.

Мне снилось, что я отправилась в Мир Йинь. Я увидела там стаи птиц, одни прилетали, иные улетали. Я увидела Булочку, порхающую вместе с отцом и матерью. Всех поющих лягушек, которых я когда-либо съела вместе с кожей. Я осознавала, что мертва, и мне не терпелось увидеть маму. Но прежде чем я успела ее найти, я увидела, как кто-то бежит ко мне, с лицом, искаженным гневом и тревогой.

«Ты должна вернуться! — закричала Булочка. — Через семь лет мне надлежит родиться. Все уже предопределено. Ты обещала ждать. Или ты забыла?» И она принялась трясти меня и трясла до тех пор, пока я не вспомнила свое обещание.

И я вернулась в этот мир. Я пыталась войти в свое тело, толкалась и втискивалась. Но оно было так разбито, мое бедное тощенькое тельце. А потом дождь перестал. Выглянуло солнце. Ду Юнь и Большая Ма начали открывать крышки гробов. Быстрее, быстрее! что мне было делать?

Так скажи мне, Либби-я, может, я была неправа? Но у меня не было другого выбора. Как еще я могла сдержать данное тебе обещание?

— Теперь ты вспомнила? — спрашивает Кван.

А я как завороженная смотрю на ее пухлые щеки, маленький рот. Смотреть на нее — все равно что разглядывать голограмму: под сияющей поверхностью спрятано трехмерное изображение утонувшей девочки.

— Нет, — отвечаю я.

Неужели Кван — или та, которая выдает себя за мою сестру, — сумасшедшая, которая когда-то поверила в то, что она Кван? Неужели настоящая Кван утонула в детстве? Это объясняет разительное несоответствие между фотографией тощего младенца, которую нам показывал отец, и упитанной девицей, представшей перед нами в аэропорту, а также и то, почему Кван нисколько не похожа ни на отца, ни на братьев, ни на меня.

Может, сбылась наконец мечта моего детства: настоящая Кван умерла, и деревня послала нам другую девочку, решив, что мы не заметим разницы между призраком и человеком, который верит в то, что он — призрак. Но если так, она все равно не может не быть моей сестрой. Скорее всего, страшная трагедия, пережитая ею в раннем детстве, заставила ее поверить в то, что она вселилась в чужое тело. Если даже мы с ней не сестры по крови, остается ли она по-прежнему моей сестрой? Конечно да. И все же мне хотелось бы знать, есть ли в ее истории хоть малая толика правды.

Кван улыбается, сжимая мою руку. Показывает на птиц, парящих над нашими головами. Если бы она сказала, что это слоны, было бы очевидно, что она сумасшедшая. Кто скажет мне правду? Ду Лили? Но она ничем не лучше Кван. Большая Ма умерла. А те, кто может помнить, говорят только на чангмианском диалекте. Но даже если они говорят по-китайски, как спросить их об этом? «Эй, скажите-ка, моя сестра — сестра ли она мне? Она призрак или сумасшедшая?» Но у меня не оставалось времени, чтобы решить, что мне делать. Мы входим через ворота в дом Большой Ма.

В центральной комнате мы застаем Саймона и Ду Лили за оживленной беседой на универсальном языке шарад. Саймон опускает воображаемое стекло машины и вопит: «И я высунул голову и сказал: „А ну шевели задницей!“». Он нажимает на воображаемый сигнал и — тра-та-та! тра-та-та-та! — имитирует головореза, прошивающего своим автоматом «узи» шины его автомобиля.

Ду Лили отвечает на чангмианском что-то вроде: «Ха! Это что!» Она изображает пешехода, нагруженного покупками — тяжелыми сумками, которые, как она поясняет нам, оттягивают ее руки, делая их похожими на тесто для лапши. Внезапно она вскидывает голову, отпрыгивает, чуть не отдавив Саймону ноги, и бросает свои сумки как раз в ту минуту, когда машина, виляя из стороны в сторону, словно змея, проносится в двух миллиметрах от нее и врезается в толпу народа. Или, может, она имеет в виду деревья? Как бы то ни было, какие-то части тела (или ветки) взлетают в воздух. В завершение своего маленького представления она подходит к водителю и плюет ему в лицо, которым в данном случае служит ведро рядом с ботинком Саймона.

Кван начинает похохатывать. Я хлопаю в ладоши. Саймон надувает губы, словно участница конкурса «Королева на день», занявшая второе место. Он обвиняет Ду Лили в преувеличении — может, машина вовсе не мчалась быстро, как змея, а, наоборот, еле тащилась, как хромая корова. «Бу-бу-бу!» — негодует собеседница, хихикая и топая ногой. Может, он еще скажет, что она шла, витая в облаках, и сама была во всем виновата? «Бу-бу-бу!» Когда она начинает колотить Саймона по спине, он сдается: «Ладно, ты победила! Ваши водители хуже!»

Если бы не разница в возрасте, их можно было бы принять за двух любовников — флиртующих, поддразнивающих, провоцирующих один одного, ищущих любые предлоги, чтобы прикоснуться друг к другу. У меня сжимается сердце, хотя это не может быть ревностью, потому что глупо даже думать о том, что они… Правда или вымысел вся эта история о Ду Лили и ее мертвой дочери, но несомненно одно — Ду Лили стара как пень.