Зрелость - Симона де Бовуар Страница 67

С гораздо большим успехом он вмешался в наши отношения с Панье. Панье решительно осуждал нашу увлеченность Ольгой; его дружба была ревнивой, к тому же Ольга ему не нравилась. Мы допустили неловкость, рассказав Ольге о его настороженности, что в ее глазах не пошло ему на пользу. Однажды вечером, когда она гуляла вместе с Марко, тот как бы невзначай критически отозвался о Панье. Она попалась на удочку и пошла дальше, рассказав о непонятной помолвке Панье с его кузиной. Панье не хотел, чтобы Марко об этом узнал. Марко поспешил поведать ему, что все знает, да так ловко, что Панье решил, будто Ольга его ненавидит и сама спровоцировала эту бестактность. Он рассердился на нее, рассердился на нас. А мы, со своей стороны, досадовали на его недоброжелательное отношение к Ольге. В Руан Панье приехал с Терезой и провел ночь в «Пти Мутон». Утром он рассказал нам, как был взволнован, услышав в соседнем номере диалог двух перекликающихся голосов, мужского и женского: слов он не различал, но ему почудилось, что в чередовании низких и высоких звуков он уловил вечную песнь влюбленной пары. Мы решительно возражали: он занимал комнату, прилегавшую к той, где аджюдан избивал свою жену. Неважно, утверждал он, тем не менее этот дуэт имел символический смысл, всеобщий и волнительный. В такого рода расхождении между нами и Панье не было ничего нового; однако по отношению к нему мы утратили свое былое пристрастие и пришли к выводу, что его гуманизм разверзал между нами пропасть.

Нам никогда не удавалось поссориться с Марко, он смеялся над нашими упреками, обезоруживая нас. Его сатанизм приобщил нас к одной шутке довольно скверного толка, и теперь мне уже трудно найти в ней повод для смеха. Марко невзлюбил одного из своих коллег по имени Поль Гют: он ставил ему в упрек излишнее почитание властей и чрезмерные литературные притязания. Гют писал книгу и неуемно расхваливал ее достоинства, и Марко хотел сбить с него спесь. Сартр согласился принять участие в игре, в значительной степени, чтобы позабавить Ольгу. Марко внушил Гюту, что ему следует узнать мнение преуспевшего автора, заверив, что дружен с Пьером Бостом, а тот, сказал он, как раз должен приехать в Руан, и предложил передать ему рукопись Гюта и устроить с ним встречу. Гют согласился.

В условленный день я первая расположилась в кафе поблизости от «Пти Мутон», где была назначена встреча. Вскоре явился Марко вместе с надутым, как сосиска, человечком, который сразу же заговорил со мной о своем творении. Ему казалось несправедливым и нелепым, объяснял он мне, что бывшие товарищи по лицею, Бразийак, например, уже преуспели, в то время как сам он, хотя и не хуже их, все еще оставался безвестным. Но вскоре, он в этом не сомневался, ему удастся сделать себе имя. Из кармана он вытащил билеты на метро, обрывки веревки: это был его источник вдохновения, материал, который обеспечивал ему контакт с реальностями жизни. Его книга в эпическом стиле рассказывала историю человеческого существа — самого автора и Человека вообще — от зачатия до смерти; пока он закончил только первую главу. Во время этого сообщения в кафе вошла Ольга и села за столик, не подавая виду, что знакома со мной; она будто бы играла роль проститутки. Через несколько минут появился закутанный в шарф Сартр с объемистой, похожей на регистрационную книгу, тетрадью в руках. Марко представил его Гюту под именем Пьера Боста. Разложив перед собой рукопись, Сартр начал разносить это повествование, более серое и более безотрадное, чем небо Руана, напичканное к тому же смехотворными метафорами; понравилось ему, сказал Сартр, лишь одно-единственное выражение: «кровавая клубника», но оно присутствует во всех учебниках по физиологии; а в остальном псевдо-Пьер Бост упрекал Гюта в том, что он пишет примерно следующее: «Локомотив моей страсти катит по рельсам вашего безразличия». После этой экзекуции, справедливой, если и не оправданной, он ушел, оставив сраженного Гюта и довольного Марко.

Дело получило продолжение. Гют написал настоящему Пьеру Босту. Тот ему ответил и вывел из заблуждения. Он сказал своему брату Жаку, что был раздосадован тем, что злоупотребили его именем. Этот всплеск настроения показался нам проявлением прискорбной сосредоточенности на себе, и мы его осудили. Но, по правде говоря, мы с Сартром были бы очень недовольны, если бы кто-то в подобных обстоятельствах присвоил нашу личность. Тем не менее этот сомнительный фарс не оставил у меня сожалений; поскольку жертва по сей день чувствует себя превосходно.

Мы по-прежнему с большим вниманием относились к людям, с которыми встречались в нашей жизни; мы говорили об этом с Ольгой, Бостом, Марко, которые охотно принимали участие в наших размышлениях. Одно событие, которое произошло в классе Сартра, произвело на меня огромное впечатление: один из его учеников, блестящего ума молодой человек, но незаконнорожденный, фашист хмурого нрава, покончил с собой, прыгнув с крыши. В восемь часов утра он выпил чашку кофе с молоком и написал два письма, одно — своей бабушке, другое — девушке; затем направился в ванную и порезал себе горло бритвенными лезвиями. Но он не умер; тогда он поднялся на крышу и, крикнув прохожим: «Осторожно, отойдите!» — спрыгнул вниз. Я долгое время с тревогой раздумывала об этой чашке кофе с молоком: он заботился о других на пороге собственной смерти.

В окрестностях Руана находилась психиатрическая больница, которую Сартр хотел посетить; он получил разрешение взять с собой меня и двух студентов: Ольгу и Боста. Директор ожидал нас у внешних ворот, посреди поля; мы пересекли фруктовые сады и огороды, где работали люди.

— Все больные, но не опасные, — сказал директор.

Работающие на свободе сумасшедшие, вооруженные мотыгами, лопатами, граблями, произвели на меня странное впечатление. Директор проводил нас до главного здания, препоручив затем молодому врачу. Мы вошли в первую палату: два ряда кроватей разделял узкий проход; в воздухе стоял дикий и пресный запах, не то чтобы человеческий и не то чтобы звериный. В конце прохода собрались мужчины, одетые в синюю униформу; один из них открыл свою ширинку, другие журили его, пытаясь прикрыть; они с виноватым видом улыбались нам. У меня перехватило горло, Ольге, Босту и Сартру, казалось, тоже было не по себе: что за ужасную проверку мы проводили? Один лишь врач непринужденно улыбался и говорил спокойным голосом. «Этих приходится кормить с помощью зонда», — сказал он, указывая на два тела, распростертые на кроватях. Наклонившись, он прошептал несколько слов: мужчина открыл глаза, но на лице его не отразилось ничего. Мы прошли во вторую палату, в третью: всюду все тот же запах и неподвижные люди в одинаковых синих одеждах. Один темноволосый мужчина бросился к доктору: «Радио сломалось! — крикнул он в запальчивости и продолжил: — Тут и так тошно, а как убить время без радио?» Доктор неопределенно махнул рукой: радио не в его ведении. «Это верно, — подумала я, — даже здесь время течет медленно, его надо убить». Они оставались здесь с утра до вечера, ничего не делая, не имея даже своего угла, кроме кровати. По мере нашего продвижения я чувствовала, как вокруг меня сгущается несчастье.

В маленькой комнате стояли, по крайней мере, столы, и люди писали; они покрывали тетради прекрасно выписанными словами, располагавшимися в соответствии с игрой ассонансов и омонимии: эти, по крайней мере, не скучали. В соседней палате было шумно, слышался шепот голосов: эти больные страдали паранойей или галлюциногенным психозом. Один из них устремился к нам, умоляя помочь ему: в живот ему установили телефон, его непрестанно «травили»; говорил он вполне естественным тоном, но с каким изнуренным видом! Его сосед подмигнул нам, тронув себя за лоб. «Он с приветом!» — произнес он сквозь зубы и принялся рассказывать нам свою собственную историю: знак на его правом бедре доказывал, что он законный сын императора южных морей. Другой стал описывать нам аппарат, который он изобрел, и патент на изобретение которого у него украли. Подобные случаи я видела в больнице Сент-Анн, но там это действительно были лишь отдельные случаи; здесь же имели дело с людьми из плоти и крови, живущими собственной жизнью, и впереди у них вырисовывалось довольно долгое будущее: это и было самое скверное. Пока эти мужчины с нормальными лицами, нормальными голосами и живыми страстями в душе разговаривали с нами, за решетками окон я заметила отупевшие гримасничающие лики: помешанные, достигшие последней стадии слабоумия. Лет через десять, двадцать подверженные галлюцинациям неизбежно погрузятся в такой же мрак, их взгляд угаснет, воспоминания рассеются. «Бывает ли иногда, что некоторые излечиваются?» — спросила я доктора. Он пожал плечами. Двести шестьдесят пансионеров-мужчин и он один, чтобы заниматься ими: он лечил грипп, печеночные приступы; что же касается умственных отклонений, то у него не оставалось ни минуты, чтобы заниматься ими: по правде говоря, он даже не знал всех больных. «Это прискорбно», — соглашался он. Я с ужасом поняла, что в случае неправомерного помещения в психиатрическую больницу у жертвы нет ни малейшего шанса быть отпущенной на свободу; и среди этих мужчин наверняка найдутся такие, кто не был неизлечим: чтобы спасти их, не предпринималось даже никаких попыток. Любому, кто вошел сюда, следовало оставить всякую надежду.