Двое - Алан Александр Милн Страница 68

– Я боюсь, хотя думаю, что не должна бы. Поэтому я спрашиваю тебя, хотел бы ты иметь ребенка.

– Нет, нет и нет!

– Но если это случится, ты ведь простишь меня, дорогой?

– Что ты, любимая! – воскликнул Реджинальд, вдруг охваченный стыдом за себя, за свой пол, за все, что вынуждены женщины терпеть от мужчин.

Сильвия кивнула головой и сказала:

– Я просто хотела знать.

Сильвия ушла на кухню рассказать миссис Хоскен все про Лондон. Наверное, миссис Хоскен собирается рассказать миссис Уэллард все про деревню; что теперь означает – все про Бакстеров. О них сплетничают не только любой Том, Дик и Гарри, но и любая Гарриет. Странно, думал Реджинальд, идя среди азалий (сплошь покрытых бутонами, они никогда еще не были так хороши), – странно, что во мне все восстает при мысли о том, чтобы обсуждать проблемы Бакстеров с Эдвардсом, а Сильвии кажется совершенно естественным толковать о них с миссис Хоскен. Чем вызвано это удивительное содружество женщин всех сословий? Наверное, род оборонительного союза против засилия мужчин, наследие времен, когда женщины были настоящими рабынями. И если Женщине недостает чувства чести, чувства стиля, чувства спортивного духа, которыми так гордится Мужчина, то это объясняется тем, что подсознательно она находится в состоянии войны, а на войне им нет места. В любви и войне все средства хороши, говорит Мужчина, а потом обвиняет женщину в том, что она следует этому принципу.

До чего глупы эти обобщения насчет Мужчины и Женщины! А может быть, не так уж глупы? Глупо утверждать, что если подбросить пенни шесть раз, то три раза выпадет орел, а три раза решка. Но утверждение, что чем дольше подбрасывать монету, тем заметнее эта тенденция, абсолютно верно.

Неожиданно ему на глаза попался цеанотус (Gloire de Versailles), чьи голые побеги, как обычно, ни в какой мере не обещали красоты и голубизны еще не появившихся цветов. Реджинальд в который раз задумался, стоит ли держать в саду этот цветок. Природа не должна проделывать таких шуток. Дерево зимой красиво своеобразной, совсем иной, чем летом, красотою; дельфиниум зимою просто ничто; его не существует до тех пор, пока первые светло-зеленые побеги не начнут снова будить ваше воображение. А это растение? Оно просто оскорбляет глаз, пока вдруг не становится для него отрадой. Нужно будет как следует все взвесить, прежде чем принять решение. Черт возьми! Снова вьюнок...

Да, Реджинальд снова оказался там, где почти два года назад впервые подумал о книге. Напишет ли он когда-нибудь другую? Нет... Ни за что, назло мистеру Пампу. А все-таки – можно ли жить, ничего не делая? Два года назад ему казалось, что он что-то делает. Он даже полагал, что очень занят. Сможет ли он вернуться к прежним занятиям? Размышлять и полоть цветники? Ах, чертов Памп! Ну ничего, он может писать и не публиковать написанное. Или – почему бы и нет? Он напишет пьесу.

Пьесу! Он уставился на цеанотус, ожидая вдохновения. Ничего не вышло.

Кто-то сказал, что каждый человек должен посадить дерево, написать книгу и произвести на свет ребенка. Ну и умник! Можно в одиночку посадить дерево и в одиночку написать книгу; но чтобы произвести на свет ребенка, нужны двое. Поскольку, к счастью, другой – это всего-навсего женщина, решение принимаешь ты сам.

Ну хорошо, дерево он уже посадил и книгу написал. Трудно представить себе, что книга окажется долговечной, но посаженные деревья будут стоять здесь и через сто лет. Не сожалеет ли он, что не оставит на земле потомка? Я не питаю иллюзий в отношении детей и не питаю особой привязанности к собственной фамилии. А Вестауэйз пусть лучше достанется человеку, который будет любить его, чем моему сыну, которому там будет просто нравиться. Мне кажется, отцовство – смешное занятие. Мне так же трудно всерьез представить себя Отцом, как, скажем, Епископом или Судьей. А ведь и Отец, и Епископ, и Судья должны относиться к себе с необыкновенной серьезностью, чтобы преуспеть на своем поприще. Я бы совершенно на это не годился. Если заводить ребенка, я предпочел бы девочку. И предоставил бы все ее воспитание Сильвии. А если мне и хочется иметь ребенка, то только из соображений эгоистических, чтобы испытать новые ощущения.

И все-таки почему Сильвия...

Вдруг он ощутил огромную радость. Радость от этой совсем новой Сильвии, радость от приближения пышного лета, радость от смешной мысли о пьесе, которую он писать не должен, вряд ли сможет написать и, скорее всего, не напишет. Радость от воображаемой встречи с ребенком, которого он не хочет и не будет иметь, но может завести, как только захочет; с ребенком, который какое-то время существовал в их с Сильвией мыслях; радость от сознания, что стать отцом и матерью, если только захочется, в их власти.

А пока, если он должен создать что-то, он может написать пьесу. Он задумчиво посмотрел на цеанотус. Пьесу? Пожалуй. Он направился к дому, вернулся оттуда с садовой лопаткой и принялся выкапывать вьюнок.

Снова погасли свечи, снова лунный свет лился в окна спальни Сильвии. Под карнизом возились скворцы. Сова жалобно покричала с одной стороны дома, потом неожиданно с другой, за холмами вдалеке залаяла сторожевая собака. Эти звуки лишь подчеркивали тишину деревенской ночи, и Реджинальд и Сильвия казались еще сильнее отрезанными от мира.

Сильвия шепнула:

– Ты счастлив, дорогой?

– Да, Сильвия.

– Здесь мы с тобою совсем одни. В Лондоне так не было.

– Я наедине с Сильвией и Вестауэйзом.

– Это все, что тебе нужно, дорогой?

– Да. Нет, еще люди, которые бы смотрели на тебя. Если бы я попал в “Who's Who”, то на вопрос “Любимое занятие” ответил бы: Наблюдать за лицами людей, которые впервые видят Сильвию.

– Я думаю, ты попадешь в “Who's Who”. Непременно.

– Наблюдать за лицами людей, которые впервые видят Сильвию. Так бы я и сказал.

– Я слушаю тебя, дорогой. Тебе вправду это так нравится?

– Немыслимо. А тебе?

– Да... наверное.

– Я часто думаю, на что это может быть похоже.

– Тебе хотелось бы стать мною?

– Только попробовать. Одному мудрецу было позволено становиться тем, кем ему хочется. И он решил быть замечательным атлетом с пятнадцати до двадцати пяти лет, прекрасной женщиной с двадцати пяти до тридцати лет, великим писателем с тридцати пяти до сорока пяти, доблестным полководцев с сорока пяти до пятидесяти пяти, известным всему миру политиком с пятидесяти пяти до шестидесяти пяти и садовником с шестидесяти пяти до семидесяти пяти. А потом он отправился на небо.

– Это правда, дорогой?

– Что ему удались все воплощения – неправда, но что ему этого хотелось правда. Я забыл его имя и что-то упустил, но, наверное, получилась неплохая жизнь. А что бы ты выбрала, Сильвия?