Семь писем о лете - Дмитрий Вересов Страница 68

– Вас возили на дачу, лечили и подкармливали. Я из писем все знаю. Из его писем, – кивнула она на портрет, с которого не сводила глаз.

– Какие такие письма? Кому он мог писать?

– Насте. Моей прабабушке.

– Была Настя, – повторил дед. – Она пропала на войне. Но, стало быть, нынче вернулась…

Из «салона» послышался грохот, и в дверном проеме появился Миша с толстым альбомом в руках. Разговор он слышал, поэтому недоумевал.

– Я объясню, – сказала Настя, глядя. – Только позвоню своему деду. Он приедет и привезет письма. И фотографии.

Дед! – кричала Настя в трубку. – Дед, они нашлись, маленький Володька, он совсем старый, и Миша. Бери письма, Настин дневник и лети!

Дед прилетел по названному адресу.

Круг времен замкнулся. Было много волнений, семейных встреч, воспоминаний, сопоставлений.

Дед Владимир рассказывал так:

– Помню, Мишка много носился по городу со своим фотоаппаратом. Несмотря на то что у него был пропуск, дело было опасным, потому что куда он только не лез очертя голову. Один раз привели его домой чуть ли не за ухо – понесло на заводскую трубу, панораму снимать. Как пробрался на завод, расспрашивали. На такие проникновения его пропуск права не давал. Я знаю, что он на фронт хотел – мне проговаривался. Что еще? Да, в общем, все в письмах. Все знали, что они с Настей влюблены. А погиб он при одной из первых сильных бомбежек. Отец был на работе, Мишка неизвестно где, мать волновалась, и мы припозднились с бомбоубежищем. Тревогу объявили, метроном стучал в сердечном ритме – отец очень метроном не любил, болел сердцем, а мама все ждала. Когда завыло и загрохотало совсем близко, она меня подхватила, и мы понеслись в убежище. Пересидели. Когда объявили отбой, пошли домой, понятное дело. А у дома, того самого, с башнями, от сотрясения оползла стена, держалась правда. Это первое, что мы увидели еще издалека. А потом подходим ближе, и – на всю ширину Большого проспекта, прямо перед нашим фасадом бомбовая воронка. В общем… Мишку – на куски… Его санитарная дружина собирала, и обломки его фотоаппарата похоронили вместе с ним, недалеко, на Смоленском.

Мать не сошла с ума и выжила только потому, что был я, ее любимец. А отец умер, когда в ноябре начался уже отчаянный голод. Он был нездоров, горевал до забытья – Мишка был его любимец. И отец умер, избежав блокадных унижений. Какое-то время удавалось это скрывать, и мать обманно получала его карточки. Все тогда выживали как могли. Какой там героизм, просто выживали. Как сорняки выживают в любых условиях. Сознания для этого не нужно, жизнестойкость нужна. И дай Бог сохранить долю порядочности…

Как мы потерялись? Нас, соседей, расселили, потому что дом грозил обрушиться после бомбы, погубившей Мишу. Мать Насти жила в больнице. Позднее искать ее недоставало сил. И как-то все забылось после войны. Мать пошла работать в ателье – рукодельница была. На дому тоже шила, чтобы меня обеспечить. Немного помогал дядька Макс, приохочивал меня к фотоделу. И не зря, спасибо ему.

Настин дед рассказывал:

– Знаю только, что, когда мать вернулась в Ленинград, уже в конце войны, она, протанцевавшая по госпиталям и фронтовым площадкам несколько лет, думать не могла о балете. И здоровье было подорвано – разъезды, плохое питание, изматывающие репетиции… Она стала врачом – пошла по стопам своей матери. Почему не искала, могу только предполагать. Наверное, Надежда, бабка моя, рассказала ей о гибели Миши, и на этом все кончилось. А мама все в себе держала, хоронила в сердце. Я о первой ее любви узнал только после ее смерти, когда нашел военный дневник. Бабушка Надежда умерла еще до моего рождения, потому тоже ничего рассказать не могла…

И то, что мы все живы на земле,

По-новому – не хорошо, не плохо.

Мы будто бы пришли сюда извне.

Сдурела долгожданная эпоха.

Людмила Линдтроп

Два года прошло. Или семьдесят лет.

Настя и Миша помолвлены и собираются пожениться. Настя, отказавшись от намерений поступить в медицинский институт, учится на историческом факультете, Миша – в Университете кино и телевидения, где изучает технологии фотоматериалов. Их родные не слишком приветствуют ранний брак, считают, что сначала нужно бы закончить образование. Но Миша и Настя вместе уже два года, современную молодежь не смущает добрачная близость. Они влюблены не меньше, чем в первые дни знакомства.

Скоро выйдет из печати альбом с предблокадными фотографиями того самого Миши Январева. Дед Владимир и его сыновья приложили немало сил для того, чтобы подготовить альбом к изданию.

Осталось сказать, что история эта не была бы записана, если бы Настин дед, мой соседушка и приятель, как-то в мае, когда травой прорастает будущее и проливается дождями прошлое, размывая границу времен, не зашел ко мне по какому-то коммунальному поводу, не остался бы на чай и не рассказал об удивительном и всепоглощающем увлечении своей внучки прабабкиным дневником.

– Совсем в твоем духе история, – закончил свой рассказ Андрей.

– Ага, обожаю такие.

– Ну и?.. – Он смотрел на меня с непонятной хитрецой.

– Что – ну и?

– Писать про это хочешь?

– Хочу!

– Вот к этому-то я и подводил! – Сосед радостно хлопнул в ладоши и потянулся за пластиковым мешком, который принес с собой. – И материалы все здесь: мамин дневник, Мишкины письма, фотографии, записки Аськины… в смысле Настины, все никак не привыкну… И еще… – добавил он с некоторым смущением и вынул из пакета нетолстую папочку. – В общем, пока у внучки вся эта, как они нынче выражаются, «тема» происходила, со мной тоже стали случаться всякие любопытности. Знакомства, разговоры, совпадения – и все как-то… скажем так – параллельно. Тоже война, блокада, связь поколений, невероятные совпадения и неслучайные случайности. Словом, узоры судьбы и кружева времени… Вот я и стал записывать – а ты забирай, может, пригодится.

– Да-а… – Я в задумчивости вертел в руках папочку. – Слушай, Андрей Платонович, это ж твои записки. Давай я их подредактирую, да и тиснем в журнале под твоим именем.

Он аж побелел, замахал руками:

– Избави Бог! Мало того что меня теперь мои домашние Кинозвездой дразнят, а ежели на старости лет еще и со своими литературными опусами вылезу, то и вовсе со свету сживут. Живым Классиком обзовут, хорошо если не Чуть-Живым. Забирай, я сказал! Сгодится – коньячку мне поставишь, а лучше – ключи оставишь, когда вы всем семейством намылитесь куда-нибудь. Цветочки там полить…

– Цветочки, говоришь? Ну-ну… Сделаем так – если я буду писать эту историю, там ведь и ты фигурировать будешь, без этого никак. И в книге ты у меня будешь писать рассказы, которые я вставлю в текст как бы от твоего лица.

– Надо подумать… – Думал он напряженно, даже усы обвисли, а лысина покраснела. – Согласен. Если только имя изменишь.