Прогулки по Испании. От Пиренеев до Гибралтара - Генри Воллам Мортон Страница 68

Я продолжал ехать по холмистой оливковой стране, и наконец на далеком склоне возникло видение огромного волшебного города, прямо из романа, а на заднем плане поднимались еще более высокие холмы в ореоле голубой летней дымки. Это была столица оливковой страны, город Хаэн. Я въехал на его горбатые улочки, где ряд богатых с виду лавок вел к собору, который казался лишь чуточку меньше собора Святого Павла. Внутри было сумрачно и прохладно; я разглядел барочные красоты и громадный, сверкающий золотом алтарь над мраморными ступенями. Ризничий вплыл, как серый сухой лист, и показал на алтарь; там, в ларце, лежит священная реликвия Santa Faz [94]— один из платков святой Вероники. Я посидел некоторое время, слишком разгоряченный, чтобы двигаться дальше, потом вышел из сумрака собора и спустился к подножию холма, в маленький ресторанчик на главной улице. Он был полон солидных мужчин, которые, будучи истинными испанцами, явно считали ниже своею достоинства идти на какие-либо уступки температуре — ослабить узел галстука или расстегнуть пиджак; хотя город кипел от зноя, они атаковали огромные тарелки с paеlla и изрядные ломти жареной баранины или свинины. Я припомнил выносливость Кортеса и его спутников, которые носили стальные шлемы-морионы и подбитые ватой доспехи в тропиках, и подумал, что испанскую Америку наверняка покоряли мужчины, подобные едокам из Хаэна.

Я сел за столик с видом на маленький храм La Macarena, облицованный глазурованной талаверской плиткой, и с интересом стал наблюдать за местными: похоже, здесь у мужчин в крови вести себя в маленьких деревенских ресторанчиках с любезностью, которая была в ходу в те дни, когда работники ели за общим столом. Считается вежливым чуть поклониться незнакомцам и пожелать им приятного аппетита, они отвечают тем же, прежде чем вы сядете. Как я заметил, Испания — последняя страна меча и шпаги, самого остроязычного критика манер. Армейские офицеры все еще носят шпаги, matadores пользуются шпагами каждое воскресенье, а обычные мужчины ведут себя друг с другом с предупредительностью того века, когда любое хамство встречали острием рапиры.

Пухленький жизнерадостный человечек в темном костюме — явно деревенский житель, выехавший на денек в город — поклонился мне и спросил, может ли он разделить со мной столик; услышав мой ломаный, скрепленный шинами и бинтами испанский, толстяк немного сконфузился. Но я старайся поспевать за разговором изо всех сил. Толстячок, мелкий андалусийский фермер, рассказал, что выращивает оливки и — вполне закономерно, ведь по традиции все маслоделы — весельчаки — владеет масляными прессами. Он дал мне визитку и пригласил навестить его следующей весной, чтобы посмотреть, как выжимают оливковое масло. Я с удовольствием согласился и сразу вообразил, как волы везут по белым дорогам свою древнюю ношу, а маслодел, еще более красный, пухлый и жизнерадостный, сочится маслом, словно какой-нибудь дионисийский гуляка. Мне он казался третьим членом могущественного деревенского триумвирата — вместе со священником и аптекарем.

Когда мы закончили есть, я узнал, что он приехал в Хаэн на автобусе и ему придется долго ждать другого, который отвезет его домой. Поскольку его деревня была почти на моем пути, я предложил подбросить своего нового знакомца; собрав все его свертки и мешки, мы покатили в холмы, где по обе стороны от нас стройные ряды олив тянулись к самому небу. Мы въехали в смущенную деревушку, похоже, застали ее врасплох, залезающей на крутой холм. Наверняка есть какая-то причина — возможно, она таится в забытой мавританской стратегии, — почему это странное местечко столь неудобно прилепилось среди оливковых деревьев. Я с удовольствием оглядел самую маленькую из плас с фонтаном и белыми домиками, такими чистыми и аккуратными. К этому времени у нас сложился англо-испанский союз, и мой компаньон представил меня с театральной пышностью как своего английского друга. Странные персонажи, собравшиеся вокруг, сопроводили нас в бар — вылитый подвал, только расположенный над землей, — и в полумраке я различил бочонки на полках, связки колбас и чеснока. В невероятном гвалте, из которого я не понимал ни слова, настолько быстро люди говорили (это походило на птичий щебет), мы пили кислое белое вино из красного глиняного кувшина. Моему другу пришлось описать в подробностях, как мы познакомились и кто я такой. То, что я оказался английским turista, сделало меня почти своим для этих людей, и они разглядывали меня, улыбались и кивали — словом, выглядели очень довольными моим присутствием. Вошел молодой парень с бойцовым петухом под мышкой. Птица имела весьма странный вид: грудь ощипана догола, на шее топорщилось кольцо ярких буро-золотых и синих перьев; остальные перья были подрезаны, а длинные мускулистые ноги, покрытые до колен пухом, походили на черные шелковые штанишки. Голова на длинной сильной шее поворачивалась из стороны в сторону, каждый глаз — золотая капля злобы, обведенная яростным оранжевым ободком. Под рукой хозяина птица лежала вполне мирно, но, стоило мне приблизиться, тут же попыталась меня клюнуть. Мистер Ситуэлл приметил в Эстремадуре бойцовых петухов, которых счел возможными потомками птиц, привезенных в Испанию офицерами Веллингтона; я задумался, не оттуда ли происходит этот злобный петушок, разряженный по моде эпохи Регентства. Увидев мой интерес, владелец отвел меня на двор позади трактира, где важно расхаживал по клетке близнец птицы, зажатой у него под мышкой. Хозяин открыл клетку и пустил обоих петухов на площадку, чтобы показать мне, как они двигаются. Сначала птицы мерили друг друга злобными взглядами, потом стали совершать маневры вправо и влево, вытягивая шеи, словно фехтуя ими. Внезапно птицы сцепились в воздухе; они подпрыгивали, взлетали, били друг друга лапами и клювами. Владелец с некоторым трудом разнял забияк и ушел, зажав их под мышками, а птицы все пытались разорвать друг друга на кусочки. Даже если они не могли похвастаться английским происхождением, то во время боя приобретали замечательное сходство с петухами с маленьких акватинт, иногда попадающихся в общих залах деревенских пабов в Англии.

Потом мой веселый маслодел настоял на поездке на пресс в полумиле от деревни — это старинное строение пропахло оливками. Там было не на что смотреть, кроме жернова, который приводит в движение мул, — животному прикрывают глаза, пояснил хозяин, чтобы голова не закружилась. Во время отжима масла оливки с косточками бросали в пресс и размалывали в кашу — лучшее масло, естественно, получается из первого отжима. Размолотые косточки используются как топливо: их сжигают в тех восточного вида жаровнях, которые хранятся в дальних углах испанских домов в ожидании зимы. Масло переливают из чанов в кувшины — достаточно большие, чтобы вместить Али-Бабу и десять его друзей, — закопанные по горло в землю. Мой друг рассказал мне, что это старинный способ отжима масла, но есть и современные прессы: оливки давят машины, а масло процеживается под давлением. В этой стране маслодельни, которые узнал бы Плиний, существуют бок о бок с другими, где люди в белых одеждах подчиняются шкалам приборов и графикам температур. Маслодел сказал, что иностранцы любят масло прозрачное и желтое, но nosotros [95], под которыми он разумел себя и своих друзей, предпочитают масло с мякотью.