Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер Страница 68

— Надо же! Стало быть, последняя искра веры еще не погасла.

— Я вовсе не отрицаю существования Всевышнего.

— Что же ты в таком случае отрицаешь?

— Претензии человека.

— Ты имеешь в виду Тору Моисееву?

Аса-Гешл промолчал.

— Знаю, знаю. Обычные доводы еретиков. Создатель существует, но Он себя не обнаружил; Моисей лгал. Другие полагают, что Природа — это Бог. Знаю, знаю. А сводятся все эти доводы к тому, что грешить не возбраняется. В этом суть.

— Нет, дедушка.

— Я иду на вечернюю молитву. Хочешь — пойдем со мной. Ничего не потеряешь.

— Да, дедушка, конечно.

— Пусть увидят, что в тебе осталось хоть немного еврейского.

Старик взял Асу-Гешла за локоть, и они медленно двинулись в сторону синагоги. Они вошли в прихожую и перед тем, как войти, остановились вымыть руки над медным умывальником. В меноре мерцала свеча. Колонны, за которыми стояла бима, отбрасывали длинные тени. Полки по стенам были забиты книгами. Некоторые хасиды еще сидели, согнувшись, за столами и читали при тусклом свете. Молящиеся ходили взад-вперед, что-то тихо напевая. В углу истово раскачивался какой-то юнец. Перед Ковчегом Завета на стене в рамке красовалась надпись: «Бог всегда передо мной». На карнизе Ковчега два резных золотых льва держали в когтях Скрижали Моисеевы. В синагоге стоял тяжелый запах, пахло воском, пылью, постом и вечностью. Аса-Гешл застыл на месте. Здесь, в сумраке синагоги, все, что он испытал за границей, показалось ему лишенным всякого смысла. Все, им виденное, мнилось ему теперь иллюзией, сном. Истинный его дом был здесь, и нигде больше. Сюда он придет искать спасения, когда ничто уже не сможет ему помочь.

4

После вечерней молитвы Аса-Гешл вернулся домой вместе с дедом и долгое время сидел в его кабинете. Раввин задавал ему много вопросов о том, что творится в мире за пределами Малого Тересполя. Что это за страна такая, Швейцария? Что за люди там живут? Есть ли там евреи и, если есть, ходят ли они в синагоги и дома учения? Имеются ли у них миквы и раввины? Аса-Гешл рассказал деду, что сам он ходил на Симхас-Тойра в синагогу в Лозанне; староста, который вызывал членов общины к биме хазана, говорил по-французски. В Берне и в Цюрихе в синагогах говорили по-немецки. Раввины в Швейцарии писали философские труды; их жены, в отличие от набожных восточноевропейских евреек, париков не носили. Реб Дан внимательно слушал, пыхтя трубкой. Он провел рукой по лбу и по бровям. Да, для него не было секретом, что евреи в западных странах подражают христианам. В их синагогах играли органы, как — страшно подумать — в христианских храмах; мужчины молились вместе с женщинами, отчего, конечно же, не могли отвлечься от грязных мыслей и плотских желаний. До него даже доходили слухи, что многие евреи в западных странах ходят в синагогу лишь по самым большим праздникам, на Грозные дни, Рош а-шона и Йом-Кипур. Можно ли таких евреев, нередко задумывался он, вообще считать евреями?! И о чем, хотелось бы знать, думают те евреи, которые превратились в еретиков? Если Бог утратил для них всякий смысл, а мир не имеет ни начала, ни конца, почему они по-прежнему называют себя евреями? На это Аса-Гешл отвечал, что евреи — такой же народ, как и все, и что они требуют, чтобы им вернули Святую землю. Но раввина этот ответ совершенно не устраивал. Если, настаивал он, они больше не верят в Библию, зачем возвращаться на библейскую землю? Почему не в какую-нибудь другую страну? В первую попавшуюся? Да и какая глупость рассчитывать, что Турция отдаст им Палестину! Этот мир благоприятствует сильным, а не слабым.

Потом заговорили о делах Асы-Гешла. Чему, недоумевал раввин, мог он выучиться у христиан, в их университетах? И поможет ли ему то, чему его научили, заработать себе на жизнь? Что он станет делать, если его призовут в армию? Он что, хочет, чтобы его забрили? Аса-Гешл был потрясен тем, что старика не устраивали его ответы даже на такие простые вопросы. Он рассказал, что учебу не закончил и что на знание философии не проживешь. Что же до службы в царской армии, то становиться рекрутом он, разумеется, не хочет, но и наносить себе увечье, чтобы любой ценой не попасть в солдаты, тоже не собирается. Старик хотел было сказать ему: «Зачем же ты тогда вернулся в Польшу? Чего ты добился, носясь по свету в поисках впечатлений?» — но промолчал. Ведь он уже не раз замечал, что таких, как Аса-Гешл, все равно не переспоришь. Раввин поднялся со стула.

— Ну, — сказал он, — пойди поешь. Будет еще время поговорить.

Старик прошелся из угла в угол. Потер лоб, подергал себя за бороду и вздохнул. Аса-Гешл еще некоторое время сидел у стола, но, поскольку дед потерял к нему всякий интерес, встал и вышел из кабинета.

В кухне его уже ожидал ужин. Бабушка приготовила суп с кашей, говядину с горохом и компот с черносливом. Все они — и мать, и сестра Дина, и служанка, которую он раньше не замечал, — суетились вокруг него. Не успел он поесть, как родственники и соседи вновь устремились на кухню. Аса-Гешл увидел женщин в париках, с которыми он когда-то в детстве вместе играл. Они бросали на него любопытные взоры, улыбались и кивали головами. Аделе уже успела со всеми перезнакомиться и даже подружиться. Она сидела, завернувшись в платок; можно было подумать, что в этой глуши она живет всю жизнь. Аделе продемонстрировала двоюродным сестрам Асы-Гешла фартук, который сама вышила, и купленную в Вене шелковую нижнюю рубашку. Из кошелька она высыпала иностранные монеты, и все присутствующие с изумлением их разглядывали. Мать отвела Асу-Гешла в угол и прошептала, что невестка, которую он с собой привез, — настоящее сокровище. Какая она умная, какая добрая! Мать потребовала, чтобы сын пообещал, что будет чтить Аделе и беречь ее. Сестра Дина понимающе ему подмигнула: дескать, и ей золовка пришлась по вкусу. Его тетки и двоюродные братья и сестры ловили каждое ее слово, не сводили с нее глаз.

Бабушка принесла ему ермолку, чтобы он сменил на нее современную шляпу, которая была у него на голове. Когда он надел ермолку, все испустили радостный вздох. Аделе принесла ему зеркальце, чтобы он мог на себя взглянуть; Аса-Гешл с трудом себя узнал: в традиционной ермолке, с отросшей бородой он не имел ничего общего с тем человеком, который только что приехал с Запада.

За ужином Аделе то и дело бросала на него победоносные взгляды, словно хотела сказать: «Вот видишь, твоя семья на моей стороне! Для них твоя жена — я, а никакая не Адаса». Она пользовалась любой возможностью, чтобы назвать Финкл «свекровью», и не жалела слов, рассказывая о том, из какой именитой и набожной семьи она родом. Бабушка Асы-Гешла была глуховата, и Аделе время от времени приходилось по нескольку раз громким голосом повторять уже сказанное. Старуха с важным видом кивала головой: здесь, в Малом Тересполе, они боялись, как бы Аса-Гешл не взял в жены женщину из простой семьи; слава Богу, что он женился на себе равной.

После ужина Аделе вместе с другими женщинами вышла посидеть на скамейке у дома, а Аса-Гешл отправился пройтись по местечку. Возле молельного дома он остановился. Перед самой дверью, за длинным столом, при тусклом свете мерцающих свеч, сидели, вперившись в раскрытые книги, старики. Отойдя от молельного дома, он завернул на люблинский тракт и на минуту остановился возле водяного насоса со сломанной ручкой. Согласно местной легенде, однажды во время пожара из трубы, хотя колодец под насосом давным-давно высох, забила вода, и синагога и дома в округе не пострадали.