Информация - Мартин Эмис Страница 68

Так, например, Деми могла сказать «порочный снегопад», «зыбучий ум», «беспроблемный вопрос», «гомон активности» и «что это с ней это». Могла назвать кого-нибудь «звезданутым передурком», обвинить в «бесхалатности», «неоткровенной лжи». Она употребляла такие выражения: «когда припрет посюда»; «у него крыша потерялась»; «он ей откашлялся» (в смысле, во всем признался) или «она отъехала» (покончила с собой). А однажды она пробормотала: «Извините. Я думала вслух». Еще Деми не выговаривала букву «р», но думаю, что эту особенность произношения я даже не стану пытаться передавать.

Еще в самом начале я сказал, что Деметра, как и Джина, не имела никакого отношения к литературе, не считая того, что была женой одного из ее предполагаемо практикующих представителей. Но это не совсем так. Это всегда не совсем так. Каждый из нас так или иначе связан с литературой — сознательно или бессознательно. Чем иначе вы объясните неослабевающий интерес Ричарда? Все знали, что он едет с леди Деметрой в Байленд-Корт. Об этом знала его жена; об этом знал муж Деми; об этом знал редактор «Воскресного вестника». Но никто не знал, насколько Деми порой завладевала мыслями Ричарда и как он загорался от одной мысли о ней.

Если бы можно было собрать вместе всех своих бывших любовниц (любовниц обычного современного мужчины среднего возраста) и выстроить их в хронологическом порядке, как в библиографическом каталоге, как в длинном коридоре какой-нибудь галереи или музея и вернуться к началу… Вначале вы столкнулись бы с шокирующим разнообразием, с эклектической разбросанностью. Взгляд зрителя, движущегося вдоль этого ряда, метался бы по замысловатой траектории, сравнивая рост, вес, цвет глаз, волос, кожи. Затем мало-помалу начала проявляться некая упорядоченность; повторение тех или иных тем дает вам возможность представить себя в том или ином жанре, пока вы не дойдете до последней женщины в этом представлении, окончательно сформировавшегося кристалла: и это — ваша жена. Более или менее так происходило и с Ричардом. Стрелка его зацикленности указала на Джину. Девушки, женщины становились все гибче, все утонченнее, все умелей, пока не превратились в Джину. Ее глаза, ее рот, изгиб ее бедер — это были его «избранные стихотворения». Тогда как представительницы второстепенных жанров, среди которых обреталась и Деми, крупные, сочные блондинки, никогда не были многочисленны и постепенно исчезли совсем. Хотя когда-то ему доставляло огромное удовольствие любоваться ими. Сейчас Ричарду было сорок. И он частенько наведывался в эту галерею. Вся его жизнь была сосредоточена в ней. Весь мир.

Невозмутимая аристократка, богачка, сравнительно молодая, ранимая, с такой грудью: неужели этого было недостаточно, чтобы затмить всех остальных? Неужели Деми была нужна еще и связь с литературой, чтобы разжечь в Ричарде страсть?

Да. Во-первых, она закатывала шикарные вечера для писателей. Вспоминая о них, Ричард чувствовал невероятный голод, ему представились облаченные в белоснежные салфетки бутылки старого шампанского, которые подносили, вырастая на твоем пути, одетые в черные смокинги атлеты (даже прислуга была отпадная). Красотки в мини-юбках предлагали канапе с клитором дронта и крайней плотью колибри. Все это происходило в восьмиугольной библиотеке, где Ричард смешивался с толпой мудрецов и царей-философов сегодняшнего мира. И все эти литагенты, редакторы и издатели вертелись тут же, привлеченные нимбом презренного металла и блестящей карьеры. Эти мужчины и женщины чурались его, а их секретарши, не моргнув глазом, обрывали телефонный разговор с ним. Письма этих мужчин и женщин он вскрывал с таким трепетом, словно он был советским дворником, который получил вызов лично от товарища Сталина… Надеясь произвести впечатление (или, точнее говоря, оказать давление) на Гвина Барри, Ричард как-то привел его в салон леди Деметры де Ружмон. И видите, что из этого вышло.

Однако теперь Ричард располагал информацией о Деми, а информация всегда означает что-то уязвимое, потаенное. Тайны, женские секреты обычно очень поэтичны, как родимое пятно, которое не всегда удавалось скрыть воротнику ее блузки: винно-красное пятнышко, разгоравшееся еще ярче, когда она была взволнована или расстроена. На самом деле она выставляла напоказ лишь обрывки правды. Деми вышла из похожей на грот часовни в Байленд-Корт в полночь и направилась к банкомату на главной улице (она сняла деньги со счета два раза — в 23.59 и 00.01: это явно наркотики). Ее лицо было не просто лицом миловидной девушки: в нем чувствовалась одержимость, тяга к неповиновению и пороку. Это придавало глубину ее взгляду, делая его то озорным, то умиротворенным; это усложняло рисунок ее губ. Глядя на нее, вы понимали, что ее волосы не всегда так блестят и так аккуратно уложены. Нет, она не была ненасытной; в ней чувствовалась некоторая апатия, готовность в любое мгновение недоуменно пожать плечами. Деми была раненой птицей. Вот какой она была. Любовь могла бы помочь ей расправить крылья. Но далеко не все из нас могут добиться любви. Далеко не все из нас могут расправить крылья. Деми и ее муж спали в разных кроватях, в разных комнатах. Ричард понимал, что это значит. Они с Джиной, несмотря ни на что, по-прежнему спали вместе, а у Гвина и Деми были разные спальни. Ричард это понимал. Око за око.

Трудности описания остаются в силе. В силе остаются и мои подозрения. Вероятно, Деметра будет изображена одномерной. И Джина, может быть, тоже. Если писатели питаются жизнью окружающих, если писатели — вампиры, существа из кошмаров… Давайте расставим все точки над «i»: не я преследую этих людей. Они сами преследуют меня. Они преследуют меня, как информация в ночи. Я не выдумываю их. Они уже там и ждут меня.

— Откуда едете?

— С вечеринки. На работе устроили.

— Вечеринки? Сейчас время такое. Вечеринки. Ага. Праздники.

— Да.

Эти водители такси, подвозившие Ричарда на Рождество до старой Флит-стрит и обратно, — эти таксисты были разных оттенков азиатской смуглости, но говорили они все абсолютно одинаково. Очевидно, английскому они учились во время полуночных бесед со своими клиентами — людьми вроде Ричарда или в таком же состоянии.

— Приятно было пообщаться, — пробормотал Ричард, вылезая на Кэлчок-стрит под косо висевшим месяцем и одной-двумя городскими звездочками. — Сколько с меня?

— Уф. Ну давай шесть с полтиной, — невнятно произнес таксист.

— Бери семь.

— …Пасиба. Бля.

Вокзал изменился с тех пор, как Ричард был здесь в последний раз. За это время вместо покрытого копотью свода из балок и мелкого стекла появился атриум плавных очертаний, оккупированный бутиками, прилавками с круассанами и морем капуччино. Здесь больше не чувствовалось владычества товарных поездов, медленно перевозивших грязные промышленные грузы. Поезда теперь вползали, конфузясь своих опозданий и надеясь, что еще могут пригодиться гордо вышагивающим посетителям торгового центра, выпивающим невероятные количества капуччино. Здесь даже открыли новый, с иголочки, паб, названный в диккенсовском духе — «Лавка древностей», ее стены были украшены тысячами книг, написанных не Диккенсом, а книгами неизвестных литературных поденщиков того времени… Иными словами, вокзал вышел в люди. И Ричарду это не понравилось. Ему хотелось, чтобы все в мире оставалось неизменным — в его мире. Зависть и злорадство появляются не только на почве слабохарактерности, но и из-за страха быть всеми покинутым. Вход на платформу, на которой стоял Ричард, назывался «Ворота в Восточную Англию». Поезд надвигался на него тяжеловесным монолитом, пресыщено полуприкрывшим желтые глаза, он был похож на доисторическую змею, проглотившую не мастодонта или мамонта, а другую змею таких же размеров. Азиаты и выходцы из Вест-Индии стояли наготове со своими черными пластиковыми пакетами для мусора.