Зеленая мартышка - Наталья Галкина Страница 68

Что до Зимогорья, причина остановки была простая, еще Радищев описывал податливых тамошних крестьянок, да и Пушкин за ним. Косвенно это повальное якобы местное свойство, называемое в народе «слаба на передок», подтверждалось лицами потомков зимогорских (и валдайских) красоток с баранками, полтора ли, два ли столетия встречались редкой красоты девушки, барышни-крестьянки, немножко итальянки, чуть-чуть шведки, отчасти полевые графини, овинные маркизы; да и ухажеры им находились красавчики хоть куда из полубарских-полурабских с профилями чеканными.

Чем могла бы очаровать проезжего Черная Грязь, история умалчивает.

Дав девице де Бомон возможность рассмотреть диковинные изделия свои, он спросил;

— Итак, малютка, на чем вы остановились?

— Мне хотелось бы вот такую маску на длинной ручке, и чтобы лицо было мое, но мужское, то есть, юноши вроде моего брата, это будет куртаг со сменой пола, даже если я не найду мужского платья, накидка, треуголка и маска должны быть не девичьи.

Он кивнул.

— Как вы это сделаете? Будете ли снимать с меня восковую маску?

Доппельмейстера такое предположение рассмешило; снимать маску? как с усопшего? да есть ли сходство у маски с лицом? (вопрос показался д’Эону странным); нет, всего-навсего несколько набросков, анфас, в профиль, труакар.

— Я хорошо запоминаю лица, — сказал он.

Сделав наброски, кукольник подошел поближе, внимательно вгляделся, провел рукою по щеке д’Эона, по серединной линии носа, от переносицы до кончика, мгновенные неожиданные прикосновения, не сдержавшись, д’Эон слегка отпрянул, тут, с недоумением подняв бровь, доппельмейстер вгляделся в него, усмехнулся.

— Не сделать ли нам две маски, — спросил он, — с легкими различиями, и брата, и сестру? Нет, не беспокойтесь, это не будет стоить в два раза дороже, просто меня заинтересовал бы подобный заказ как некий курьез.

Конечно же, новодельный царский Петербург, истинное дитя восемнадцатого века, бредил Москвою, то есть, средневековым градом, бредил Европой, карнавалом ее».

— Надо же! — воскликнул Лузин. — Как мне в голову раньше не пришло! Все — как их, бишь? — дизвитьемисты должны в Петербург съехаться, дабы тут жить.

— Кстати, — заметил Шарабан. — может, мы с тридцатых годов двадцатого до начала двадцать первого века, отмежевываясь от осьмнадцатого, вот как раз назад в средневековье и отстраиваемся? Спальный район, аки медиевистский хлев придорожный, центр с замками-дворцами, вокруг всякая шваль — предместье. Нынче воры-нувориши прут центростремительно в центр, в замок феодала, в градец кралове, норовя остальных, ремесленников, подчиненных, обслугу, вымести центробежно за ров крепостной.

— Да пропади оно всё, — сказал Лузин, — читай дальше!

— «Но что-то было в елизаветинском маскараде, — продолжал Шарабан, — нарочитое, ненастоящее, подобное смотру. Карнавального веселья средневековья с его свободой космической не получалось, седьмая вода на киселе. Тот, старый, тамошний карнавал, выплеснутый на улицу, поверх барьеров сословных, имущественных, служебных, семейных и возрастных барьеров пел, плясал, фамильярничал, жил миром наизнанку, профанировал; здешний был — дворцовое мероприятие.

Балы и маскарады устраивались два или три раза в неделю, третьим или четвертым, по обыкновению, являлся воскресный куртаг наоборот, от которого д’Эон уставал особо, изображая девицу в треуголке юноши. Мужчины терпеть не могли придуманные государыней превращения, они были уродливы и нелепы в юбках на китовом усе и в высоких париках. Большая часть дам превращалась в маленьких невзрачных мальчишек. Хорошела только императрица, высокая, с легкой полнотою, мужской костюм ей шел, красивые ноги она с удовольствием показывала, плясала великолепно, особенно удавался ей менуэт. На каждом машкераде непременно кто-нибудь наряжен был арлекином, то была скользящая роль, переходящий приз для мучеников, коим осточертели фижмы; чаще всего арлекином оказывались природные комики вроде Льва Нарышкина, но иногда в этой роли пребывали влюбленный Репнин, очаровательный Салтыков или фаворит-временщик. Наряжаться каким-либо роковым, мифическим, театральным, библейским, литературным героем, особенно магом либо чародеем, возбранялось: императрица панически боялась чар и колдовства».

— Одна из моих кузин, — заметил Шарабан, прерывая чтение, — устраивала на дому со своими филологическими однокурсниками бал-вагабонд.

Бесчисленные кузины Шарабана были такими же привычными разговорными персонажами, как его шарабан, а также третьи тетушки с шестыми невестками Сплюшки.

— Что такое, блин, бал-вагабонд? — спросил Лузин.

— Бал бродяг, калька с французского. В некотором смысле тоже куртаг наизнанку. Моя кузина, равно как ее приятели с подружками, представляла собой дитя избалованное из интеллигентной семьи советского пошиба. Родители, артисты, юристы, врачи, профессура разнообразная, и представить себе не могли, какие вечеринки закатывают их детки, выросшие в ленинградско-петербургских квартирах с антикварной мебелью, начитанные, воспитанные, натасканные на всё, что — культура. На бал-вагабонд следовало прибыть в старье, драном, мятом, траченном молью. Сидели на полу, вместо скатерти стелили газеты, закусывали из консервных банок (высший шик — руками; кильки, например, или выскальзывавшие из пальцев маринованные грибочки), пили из граненых стаканов, предпочтительнее из горла, курили всякую дрянь, вроде «Беломора». «Махорочных», «Астры». Пили дешевое пиво, водку, вина для голытьбы. Анекдоты травили дубовые, попохабнее и с матерком. Пластинки крутили — чем пошлее, тем лучше, танцевали, кривлялись, что ж ты к моему хахалю прижимаешься, жопа ты этакая, да оставь ты ее, хай прижимается, я внимания не обращаю, у меня сегодня душа не стоит. Полная имитация пролетарского веселья.

— А само веселье? — спросил Лузин.

— По молодости, под парами дешевого вина, любуясь своими выходками, пародируя низшее сословие, отрываясь без правил, — и веселились, конечно. Но насколько я могу судить, а меня несколько раз приглашали, не без фальши, не без подделки. Но сами были зрители, сами актеры, импровизировали сиюминутно. Одна из девиц в подпитии забралась в ванную, разделась догола, выкрасилась зеленой гуашью, вышла руки в боки, голая, зеленая, сказала: «Ква!» — сорвала аплодисменты, убыла под душ. В те времена даже слова «стриптиз» никто не знал, великой смелости был демарш.

— В «бутылочку» играли?

— В фанты. «Что сделать этому фанту?» — «Куковать на шкафу десять минут…» Анашу курили. Кокаин нюхали. Один раз отвару мухоморного для глюк напились.

— Вот уж декадентские увеселения, а не пролетарские.

— Почему декадентские? Детсадовская поддельная «малина». Между прочим, певали «Мурку», «С одесского кичмана», «Мама, я жулика люблю», жестокие романсы, блатарские, «Мою лилипуточку», «Я гимназистка шестого класса, пью денатурку заместо кваса».

— Лучше с пролетарскими девочками, — заметил неизвестно почему рассердившийся Лузин, — в темном углу за вешалкой трахаться, чем пить мухоморный отвар с балованными инфантильными студентами и петь про лилипуточку.