Кошка, шляпа и кусок веревки - Джоанн Харрис Страница 69

— Ну, куда сегодня отправимся? — спросила Хоуп, потягиваясь так, что спина хрустнула.

— По-моему, неплохо было бы в Рим?

Она покачала головой и сухо заметила:

— Нет, старины мне сегодня и так хватило с избытком. Давай лучше что-нибудь… пасторальное. — И я была вынуждена предложить иной маршрут: Лондон — Париж — Милан — Неаполь, а оттуда на корабле к островам: Сицилии, Устике, Пантеллерии с их апельсиновыми рощами, с их ярким утренним туманом, просвеченным солнцем, с их сочными маслинами и солеными лимонами, вкусными тостами с анчоусами и чудесным пьянящим вином, с их стройными гибкими молодыми мужчинами, обладающими поистине героической красотой, с их снежно-белыми цаплями, летящими по сказочно прекрасному небу… Да, именно так мы с ней обычно и путешествуем, и я уже достигла такого мастерства в описании различных мест, что Хоуп говорит, будто видит все это столь же отчетливо, как и я. Вряд ли мы когда-нибудь действительно отправимся в эти далекие страны, но мечтаем о них. Да, мечтаем!

Хоуп лежала на кровати, прикрыв глаза, и наслаждалась одним из лучших моих описаний сицилийского заката, а также воображаемым бокалом чудесного красного вина.

— Вот это жизнь, — сказала она, но таким усталым голосом, что я встревожилась. Обычно она с большим энтузиазмом и отменным чувством юмора включается в нашу маленькую игру, изобретая самые невероятные подробности, чтобы меня повеселить (молодых людей, купающихся голышом, на каком-нибудь пустынном пляже; толстую женщину, парящую на акваплане под звуки духового оркестра, исполняющего марш Сузы [102]). Но сейчас Хоуп лежала какая-то безучастная, напряженная, без улыбки, словно ей очень хотелось бы оказаться там, но я знала: она думает о Присцилле и о коробке с открытками от нее — об этой последней разорванной ниточке, которая связывала ее с дочерью, исчезнувшей в далекой стране.

— По крайней мере, теперь я знаю, что с ней все более-менее в порядке, — говорила Хоуп, получая от Присциллы очередную открытку, хотя приходили они, к сожалению, не слишком часто. — Только представь себе: а если бы я вообще ничего о ней не знала? Если бы я потеряла ее, как миссис МакАлистер — своего Питера…

Да ты и так ее уже почти потеряла, думала я. Эту эгоистичную, глупую Присциллу, слишком поглощенную собой и своими делишками, чтобы подумать о ком-то еще.

— А знаешь, ей ведь становится все хуже, — сказала Хоуп, имея в виду миссис МакАлистер. — Сегодня это было как-то особенно заметно. Она постепенно сдает, бедняжка.

— Ничего, может, пока и не сдаст… — пробормотала я, думая о своем плане, о связанном с ним риске, о том, сколько нам потребуется времени, чтобы все это осуществить, и о том, чего мы лишимся, если из этого ничего не выйдет. Но сердце мое радостно билось, у меня даже дыхание перехватывало, лет шестьдесят назад такие же ощущения вызывали у меня танцы.

Хоуп, разумеется, тут же почувствовала мое волнение.

— Что с тобой такое? — спросила она и села на кровати. — Ты явно думаешь о чем-то другом.

И я стала излагать ей свой план. Мало-помалу ее лицо стало меняться, черты вновь обрели четкость — словно изображение в «Полароиде» или отражение на поверхности успокоившейся воды.

— Ну? — спросила я. — Как ты думаешь? Может из этого что-нибудь выйти?

— Да, Фейт, — с серьезным видом кивнула Хоуп. — Я думаю, вполне может.

Как я и предполагала, уже на следующее утро Лоррен объявила пожарную тревогу. Мы с Хоуп не спали почти всю ночь — разговаривали, строили планы; точно шкодливые школьницы, мы положили под одеяло подушки, чтобы казалось, будто на кровати кто-то спит, — это на случай, если кто-нибудь (Лоррен, кто же еще?) подойдет к дверям и заглянет в глазок.

Итак, самым что ни на есть официальным тоном Лоррен объявила, что сегодня ровно в два часа дня будет учебная пожарная тревога. Тут же послышались горестные стоны — как раз в два часа большинство обитателей дома слушали «The Archers». [103]

Лоррен с укоризной оглядела присутствующих (мы-то с Хоуп догадывались, что она все это специально затеяла) и разразилась небольшой лекцией о том, как мы эгоистичны, как много она для нас делает, будучи, по сути дела, единственным человеком, который по-настоящему о нас заботится, как она, не жалея сил, старается обеспечить нашу безопасность и защитить от дыма и огня в случае пожара, вызванного неполадками в электропроводке.

— Морин мне рассказывала, как плохо вы вели себя в прошлый раз, когда была объявлена учебная тревога, — продолжала она. — Надеюсь, сегодня вы постараетесь и в течение максимум десяти минут покинете здание. Иначе… — И тут она одарила нас этой своей улыбочкой — сплошные зубы и фальшь, — я приму определенные меры. — Типичная фраза Лоррен — если у нее вообще было хоть что-то свое, — и при этом она выразительно посмотрела на Криса.

Мы с Хоуп отлично поняли, что она этим хотела сказать: Лоррен постоянно искала повод, чтобы хорошенько проучить Криса за то, что он нас поддержал, когда мы с Хоуп пожаловались насчет того, что Лоррен грубо обошлась с миссис МакАлистер. Видно, и Крис это понимал, но он лишь крепче сжал губы и отвернулся. Десять минут — но это же абсолютно невозможно! И Лоррен должна это знать!

Я посмотрела на Хоуп, которая улыбалась с самым невинным видом, и на миссис МакАлистер, утонувшую в одном из медоубэнкских кресел, — без вставных зубов лицо у нее казалось совсем крошечным и выжатым, как лимон.

— Итак, я рассчитываю, что все, способные самостоятельно передвигаться, в первые же пять минут выйдут из здания, — бодрым тоном продолжала Лоррен, — а мы поможем остальным, как и в прошлый раз. Но предупреждаю: я не желаю видеть, как вы тащите с собой свои сумки, баулы, пальто и бог знает что еще. Все личные вещи оставьте у себя в комнате. Вы меня слышите? У себя в комнате. Не беспокойтесь, это не настоящий пожар, так что ваши вещи будут в полной безопасности.

Я подавила усмешку. Конечно, ноги у меня никуда не годятся, зато голова пока что в полном порядке. Я успела перехватить ее взгляд, исподтишка брошенный на меня и мое инвалидное кресло, и сразу поняла, что у нее на уме. Я невольно поправила под поясницей маленькую гобеленовую подушечку, в которую были зашиты те немногие ценности, что у меня еще остались.

Ничего особенного, как вы понимаете. Несколько украшений, слишком хороших, пожалуй, чтобы носить их каждый день, — я храню их для маленькой дочки Тома, — и тонкая пачка банкнот (нам не полагается держать деньги при себе, но так приятно иметь возможность время от времени воспользоваться ими по своему усмотрению). Здесь, в «Медоубэнк», сохранить что-либо в тайне практически невозможно, и я полагаю, что большинство резидентов и сиделок знают о моей «сокровищнице», но, разумеется, делают вид, что ничего не замечают. Да и, в конце концов, что плохого в том, что такая старуха, как я, не хочет расставаться со своими старыми украшениями и малой толикой денег?