Русачки - Франсуа Каванна Страница 69

Причем это уже не бараки из еловых досок, а красивые, плотные, тяжелые семиэтажные дома, с резными рельефами из камня, орнаментами из цветной керамики, балконами из кованого железа. Пожар сжирает все открытой пастью, стекла лопаются, когда огонь достигает лестничной клетки, она превращается в дымоход, гигантский дымоход, из которого вдруг, внезапно, пламя букетом вылетает сквозь крышу, летит черепица, хрип становится ураганом, а изнутри слышится, как обрушиваются один на другой этажи и шмякаются в подвалах.

Наверняка найдутся поэты, которые в этом увидят «зверскую красоту»… Я леденею. От страха. От отвращения. От ярости. Жители этих домов стоят как вкопанные на тротуаре, вдоль лагеря, и смотрят, как горят их собственные дома. Ошалелые. Мы стоим среди них и тоже смотрим. На этот раз нам не помешали выйти из лагеря. Хватает козлов, которые тихо хихикают. Так им и надо! Сами нарвались! Тра-ля-ля… А делать нечего. Остается только смотреть. Какой-то старик мямлит, что пожарные вот-вот прибудут. Молодая женщина пожимает плечами. Пожарные! Сколько тысяч домов сейчас полыхают одновременно во всем Берлине?

На сей раз снова наши бараки не очень накрылись: несколько огнеметных карандашей были быстро затушены исступленными бросками лопат песка. Мы рыщем вокруг бараков, чтобы обнаружить предательски мерцающие угли и раздавить малейший язычок пламени, ищущий приключений.

Неизвестно откуда возникают два типа, подваливают прямо к нам, в фуражках с их навесными моторами, засупоненные в военную форму, — поди знай какую, столько их здесь, вообще-то мне наплевать. Эти два мужика орут черте что, нервы у них на пределе, на их месте я тоже бы был недоволен, видя, как у меня под носом горит мой собственный город, удовольствия от этого мало.

Но, ей-богу, вроде хотят нас достать! Понять ничего нельзя, пожар все перекрывает, поэтому они говорят руками, подталкивают к воротам лагеря тех, кого заграбастали по дороге. «Los! Los!» Это я все же услышал. Хотят, чтобы мы возвращались, так, что ли? Да кто они, горлопаны эти? Фараоны? Эсэс? Гестапо? Грязные твари, во всяком случае, рука всегда тянется к пукалке. Ладно, ну ладно, идем. Идем, но не торопимся. Проходим калитку вразвалочку. Насмешники смотрят им прямо в глаза, проходя мимо, чтобы как следует показать: чем им говнистей — тем нам лучше. Войну выигрываешь как можешь. Лично я не вижу никакого интереса подергивать за усы тигра, но я-то ведь пацифист, бздун.

Эти два козла нервничают, торопят. Пока я прохожу через ворота, в спину мне подваливает целая пачка парней, подгоняемых очень резко. Хотя я и бздун, но бздун буйный. Оборачиваюсь, готовый врезать, прямо за мной стоит кореш, Бюрже, мягкий интеллигент, очкарик, темноволосый, весь кучерявый. Он говорит что-то им, этим пугалам. Говорит им спокойно, на хорошем немецком, четко выговаривая:

— Ну почему вы нас так толкаете? Мы же люди, а не собаки какие-то!

Что же они могли понять, эти остолопы? И вот они уже выворачивают будку, искаженную от отвращения, хватают за плечи этого парня, Бюрже, сплевывают ему прямо под нос:

— Was? Was hast du gesagt?

Бюрже повторяет. И заработал себе две оплеухи. А я даже не успел и сообразить, как он уже был оторван от земли и уведен этими двумя мудилами, которые обрабатывают ему башку кулаками, а задницу — сапогами. Хочешь бежать за ними, объяснить им: это недоразумение, Бюрже ведь самый миролюбивый парень в мире! Наши лагерфюреры преграждают дорогу.

— Хватит, идите, ничего страшного, я выясню!

Тот, кто сказал это, уже имел возможность нам доказать, что слов на ветер он не бросает.

* * *

Был вечер. Мне пришлось заглянуть на завод, в Трептов, вместо того чтобы прямо вернуться в лагерь в сопровождении Папаши. Надо было припечатать новую марку для аусвайса. Аусвайс — это такая маленькая карточка, выдаваемая работодателем, но это не просто пропуск, чтобы шляться по лагерю и заводу, это главным делом единственное удостоверение личности, которое признается как властями, так и фараонщиной. Пресловутый красный паспорт, полный всяческих штемпелей, не имеет здесь никакой ценности. Аусвайс — это клеймо нашей принадлежности хозяину. Хозяин за нас отвечает. Без годного аусвайса мы просто-напросто дичь для гестапо. На аусвайсе приклеена гербовая марка, которую каждый месяц меняешь. В тот месяц моя марка застряла в какой-то конторе, и поэтому я должен был за ней заскочить на завод. Возвращался я в лагерь в трамвае, который шел по Кёпеникер Ландштрассе. Трамвай был набит, что в этот час нормально. На платформе болтает тебя вовсю. На каждой остановке удержаться нет силы, получаю я в спину целую пачку толпы, и постепенно, медленно, погружаюсь вперед. И вдруг задеваю легонько какого-то дылду в униформе, — ох уж эти мне униформы! Поначалу дылда ворчит на меня неизвестно что, а понимаю я по-немецки только тогда, когда со мной тихо, спокойно. Предполагаю все же, что просит его не толкать, что и намереваюсь я сделать. На следующей остановке цепляюсь я изо всех сил, однако — шпох — вся пачка на меня наваливается, я погружаюсь, толкаю. Тихонько. Совсем тихонько. Он меня испепеляет взглядом. Корчу гримасу сожаления, напичканную самыми подобострастными извинениями. На третьей остановке удерживаюсь изо всех сил, но ничего не поделаешь, раз уж на весу, то на весу, — опять толкаю. Едва-едва. Улыбаюсь, как улыбаются у нас в таком случае, с видом насмешливого заговорщика, становится смешной история наша, — понятна вам моя улыбка? А он вопит, аж легкие выворачивает, машет рукой, полный угроз, раздувает шею, становится красным, как отварной рак, весь в винных пятнах. Хорош сангвиник! Четвертой остановки я жду безропотно, все равно это уже моя, Баумшуленвег, — здесь мне и выходить. Однако опять, тот же расклад… Но на сей раз едва я задел этого дылду — влепляет он мне пару оплеух. Прямо так, перед всеми. Черт побери! Никогда не делайте мне такого!

Черный гнев смешал мне все в голове, расталкиваю я всех локтями, прорезаю себе дыру в пространстве, сбрасываю всех с платформы, кроме этой Головы отварного рака, освобождаю себе местечко, и тут уж врезаю ему короткий прямой слева направо, пиф-паф, в сопелку и прямо в глаз, — он качнулся, покачиваясь попятился до тех пор, покуда не уперся в угол, этого я как раз и хочу, и вот он уже зажат прямо перед моей рукой, и начинаю я его посыпать овсом! Взялись они вчетвером или впятером, чтобы оторвать меня, сбросили на тротуар, но все-таки я успел отделать ему ряшку как надо. По мере того, как я дубасил, он оседал вниз, вдоль двугранного угла трамвайной хреновины, как лифт в клети, а я, я сопровождал его в этом спуске. Интересно, откуда на меня находит такая дикость? Ведь после подобных ударов я не горжусь собой, совсем нет!

Ну ладно, в числе вмешавшихся были и два шупо, они схватили меня каждый под крылышко, пока мою жертву приподнимали, приводили в чувство, подбирали ее вычурную фуражку, и вот мы уже идем в комиссариат Баумшуленвеге, вдоль Баумшуленштрассе, — я впереди, запахнутый в мои лохмотья и куски бечевки, все еще кипящий от злости, зажатый между двумя шупо, он сзади, с расквашенной мордой, нос истекает кровью, окурки и трамвайные билетики наклеились на его карамельный мундир. Кажется, он был карамельным.