Шахта - Михаил Балбачан Страница 69

– Га-ад! Ты, что, б…, делаешь? Оглох? Кричу, кричу тебе, всю глотку надорвал! Кончай давай эту …ту, кровля пошла!

Тот, будто не видя и не слыша, продолжал исступленно лупить в стенку молотком. Пришлось пинком ноги выбить инструмент из ходящих ходуном мускулистых рук. Тогда Кудимов, это был он, как бы придя в себя, томно обернулся, размазывая по щеке угольную кашицу тыльной стороной рукавицы.

– Эх, Иваныч, какую песню ты мне спортил! Ведь я за час, почитай, две нормы сделал!

Но, разглядев трясущиеся губы мастера, Кудимов заметался, заверещал, как заяц:

– Ай? Чево? Кровля? Куда?

Клименко сразу же почти успокоился.

– Что, заб…л, стахановец ...ев? Ну садится кровля. Дерьма-то! Вылазь давай на штрек да молоток смотри не потеряй. Мне еще остальных ваших долбо…в предупредить надо. Кричу им, кричу, а они…

Пока виднелся отсвет кудимовского фонаря, Клименко спускался нарочито медленно. Потом, подстегнутый творящимся вокруг кошмаром, он заскакал со стойки на стойку, словно заправский циркач. Ему представилась редкая возможность услышать настоящую симфонию недр. Лава играла. Ритм задавал треск ломающихся стоек, по большей части сухой и звонкий, а иногда – протяжный, с жирным плотоядным хрупом. «Вот оно как», – подумал Федор Иванович. Ему стало даже смешно, – он оказался ровно посреди рушащейся лавы. Что вверх, что вниз – все едино. Вокруг отплясывала гопака пьяная смерть. Осознав, что застыл на месте, как завороженная змеей лягушка, он снова в панике поскакал вниз: с уступа на стойку, опять на стойку и снова на уступ, оступаясь, падая, но не чувствуя боли. В такт этим диким прыжкам, Федор Иванович орал:

– Ре-е-бя-а! Бе-ги-и! Кров-ля-а! Бе-ги-и!

Тут сверху на него свалилось что-то ужасно тяжелое, но не твердое. Перед самым носом высветилась мокрая рожа Кудимова.

– Эт-то ты тут? Я т-тебе чего сказал? Вылазь на штрек живо! Вылазь, …, пока цел!

– Забоялся я! Не могу! На штрек – далеко уже! Я лучше с вами! Я помочь хотел! Помочь!

– Кончай скулить, салага. Чуть не оглох от тебя. Ладно. Молоток где? Потерял? Сидоренко-о! Кровля садится-а! Уходи-и!

Федор Иванович спускался теперь гораздо спокойнее, чтобы не терять лицо. Прямо под ними, весь третий уступ, вместе с пластом кровли, стойками и кострами поплыл вниз и наискось, удаляясь от забоя. Оба как подкошенные упали на четвереньки. Впереди заскрежетало, что-то тяжко, трудно покатилось, ломая стойки.

– Вишь, Кудимов, как на автобусе съехали. А ты боялся. Шевелись давай!

Но Кудимов никак не мог подняться на ноги. Федор Иванович увидел наконец искры мечущихся внизу фонарей и опрометью понесся к ним.

– Ребя-ата-а, быстре-ей! Уходи-и! Где вы? Куда опять подевались? – надрывался он.

– Да здеся мы, здеся, начальник, – прозвучал, совсем рядом, флегматичный бас, – чего без толку шумишь? Уходим уже, вас вот только дожидали, – слева заалела подсвеченная фонарем огненно-рыжая борода бригадира.

– Ты чего? Не слыхал разве? Я все горло надорвал. Кровля рушится!

– Слыхали, конечно, как было не услыхать? Дык, пока догрузили, да струмент собирали, жалко ведь.

– Струмент! Вот она тебе сейчас покажет струмент! Жахнет так, что и пикнуть не успеешь! Струмент у него! Давай все в штрек! Все тут? Все твои тут, я спрашиваю?

– Да все вроде, куда они денутся.

Сверху грянуло. Упругий порыв воздуха, густо замешанного на колючей угольной пыли, сорвал Федора Ивановича с места, бросил куда-то в сверкающую мглу, шмякнул его там обо что-то и угас.

Очнувшись, Клименко не сразу понял, что висит в воздухе, подвешенный за воротник робы. В голове гудело. Возможно, гул шел извне, он не мог разобрать. Уши очень болели, из носа, из обеих ноздрей, шла кровь. В глазах мелькали огни.

– Э-е-ей! Масте-ер, ты где? Живо-ой? Отзови-ись!

Огни оказались фонарями рабочих. Он начал их считать, все время сбиваясь и шевеля для верности губами: «Один, два, три, четыре… Один, два, три… Один, два, три, четыре, пять, шесть… Один, два, три, четыре, пять…, восемь, девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать! А где ж двенадцатый? Стоп! Я и есть двенадцатый! Все живы. Нет! Я – тринадцатый. Ах ты, …, чертова дюжина! Кудимов? Что такое? Зовут меня. Они меня не видят! Уйдут сейчас, оставят меня!» Он хотел закричать, но не смог. «Ничего, небось не бросят. Найдут. Кудимов был тут, а потом куда делся? Чтоб ему, поганцу!»

– Кудимов, Кудимов, – зашептал он, вроде бы, вслух. Словно в ответ, сверху донесся негромкий, но явственный стон:

– О-о-о-х… о-о-о-х…

Клименко, забыв о боли, извернулся, сорвался с расщепленной стойки, на которой висел, и пополз на карачках вверх по неустойчивым глыбам и обломкам бревен. Стон звучал непрерывно:

– О-о-о-х… о-о-о-х… о-о-о-х…

– Федор Иваныч! Федор Иваныч! Куда ты? – закричали позади. Его наконец заметили.

– Иваныч! Ты куды полез-то? Обалдел? – прогудел бас бригадира, – робяты, давай за ним, очумел мастер, голову зашибло, видать!

Клименко пополз быстрее. Ударило вновь, но теперь гораздо сильнее, страшнее, чем в первый раз. Все его существо сотряслось и раскололось на мелкие части. Тысячи тонн породы рухнули на него, а невозможный гром все ширился, в нем были свист, и вой, и скрежет, и страшные, плющащие, тупые удары. Далеко внизу тугая воздушная струя ворвалась через открытые люки в штрек и сорвала с рельсов электровоз с поездом пустых вагонеток. То, что оставалось еще от Федора Ивановича, куда-то провалилось и падало, все быстрее и быстрее летя в бездонном колодце. Потом что-то очень простое, вроде электрического реле, внутри него получило команду извне и выключилось.

Был свет и невыносимая, саднящая боль в плече. Свет был белый, слепящий, невозможно яркий. «Свет – это хорошо, а чего плечо-то ноет? Вроде не должно уже». Но плечо болело все сильнее, его словно жгли раскаленным железом. Он попытался повернуть голову, но судорога боли тут же отбросила его назад, в уютный прохладный мрак. Постепенно боль и свет возникли вновь. Он осторожно шевельнул пальцами левой руки – вроде бы ничего, пальцы послушались. Обнадеженный, он медленно приподнял ладонь, повернул ее, коснулся мочки левого уха, повел ниже и нащупал холодный как лед цилиндр фонаря, острым своим крюком впившийся под ключицу. От него был и свет. Воротник пропитался липкой кровью. «Так это чего? Выходит, живой я? Больно-то как!» Он прикрыл веки. Стало полегче. Лицо лежало на чем-то твердом, ребром вдавившимся в щеку так, что рот не закрывался. Нос ничего не чувствовал, словно и не свой. Примерившись, Федор Иванович выдернул крюк из шеи. Через некоторое время он сумел немного приподнять голову. Попытался встать, но спина сразу уперлась в камень. Все очень кружилось. Крови под ним натекло порядочно, она жирно отсвечивала бордовым на черном фоне и, по большей части, уже подсохла. «Сколько я тут провалялся?» Тело болело везде, и внутри тоже, но руки-ноги двигались. Похоже, кости уцелели.