Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 69

Лушка стала следить за нервной секундной стрелкой в часах, полустиснутых неподвижным каслинским литьем. Часам хотелось вырваться из чугунной плоти, они были несчастны. Лушка посочувствовала им, и они остановились. Захотели отдохнуть.

Наверно, уже полчаса. Должно быть, в псих-президенте тоже что-то остановилось.

— Так что же, Лукерья Петровна? Я вас слушаю.

Голос не соответствовал только что бывшей тишине. Как не соответствовал каслинский чугун живому умению часов.

Лушка перевела взгляд на псих-президента. Уши притаились в засаде. В лице было раздражение.

— Вы хотели меня видеть, Гришина?

— Спасибо, я уже насмотрелась. — Ну вот, тянули меня за язык. Нет, у него не раздражение, а какая-то досада. Как будто я его разочаровала. Но и раздражение тоже.

— Тогда что же вы сидите, Лукерья Петровна? Идите изучать таблицу умножения.

— А у вас не получается, да? — посочувствовала Лушка.

— Что не получается? — почему-то заинтересовался псих-президент.

— Умножение, — невинно моргнула Лушка.

Нет, именно сюда меня и надо было поместить! Чтобы не ввинчивалась. Да он еще и не понял…

А почему он заинтересовался, когда я сказала, что не получается? И эти молчанки… Он что-то пытался сделать. Напрасно я отгородилась. Сейчас бы знала. Или не напрасно? А ведь не напрасно. Он пытался мне что-то внушить. Или передать. Что-то такое, на что я обязательно бы клюнула. Если бы поняла. А почему было не сказать прямо? Значит, для него дело не в том, что именно он мог мне сообщить, а смогу ли я… Вот! Он меня проверял. Смогу ли я услышать, о чем он думает. Он, наверное, очень старался. Наверно, повторял. А я пересчитывала ему уши. Ну, понятно. Он проверял, слышу ли я его мысли. Вообще мысли. Кто-то настучал. А, ну да, было же, в столовке недавно было: я поставила овсяную размазню на стол, пошла за чаем, а когда вернулась, в меня, как муха в стекло: соль, соль! Я посмотрела на кашу — размазня как размазня, только капля масла из середины растеклась по окружности. Сидело человек десять. Шепотки начинались и обрывались. Я не стала ни на кого смотреть, чтобы не вычислить по глазам, как всегда бывает. Я взяла свою тарелку и пошла за спинами. Они старательно ели. Даже скребли уже пустое. И молчали. Я остановилась около дамы.

— Вам придется это съесть, — сказала я.

— Что вы, милочка, я сыта, — пробормотала дама и попыталась вылезти из-за стола.

— Сиди, культура, и жри! — сказала Лушка.

— Почему только я, — бессловесно возмутилась дама, — я только дырку в каше, а соль насыпала она…

— Можешь с ней поделиться, — согласилась Лушка.

Дама интеллигентно половину с моей тарелки переложила на свою, а остальное протянула Елеоноре.

Елеонора вышла из положения без затруднений — обложила соль кашей и заглотила в один прием. Дама обрубала хвост по частям. Я стояла за их спинами до конца процедуры.

Но и другое, наверно, было. Наверно, и такое, когда я сама не замечала. И еще Елеонора. Помнит, наверное, не только свое. И он захотел проверить, правда ли то, что обо мне говорят. И увидел, что правды ни на копейку. Что я только пылю. Хорошенькие же он должен был послать сигналы! Что это может быть? От чего я могу пойти вразнос?

В теле опять прозвучал отголосок ушедшей боли, судорожный след, всплывавший в желанном покое. Лушка приостановилась. В постоянно пустом отростке коридора пахло ионами, кварцевый запах был удушлив и отрицал живое.

Что-то приблизилось почти вплотную, она сейчас поймет, сердце уже стучало предвестником, но разум сопротивлялся и увиливал. Она стояла неподвижно, чтобы ничем себе не мешать, и покорно ждала удара изнутри. Не оставлявшая ее постоянная недосказанность, смутное подозрение, что покой и выздоровление лживы, что стена, возводимая ежедневными усилиями примирить себя с собой и начать снова, всё равно когда-нибудь рухнет, сжимали сильнее, и она в очередной раз каялась, что лжет, лжет, отвлекаясь и философствуя, лжет, устроив себе в палате сумасшедшего дома кущи для среднего образования, — лжет, ибо отступилась, дала себя уговорить, и сама себя уговаривала, что сможет существовать как ни в чем не бывало…

Но как же тогда, в отчаянии подумала Лушка, как же тогда, если ни умереть, ни жить, Господи Боженька, что же этот человек пробовал мне сообщить, я не пожелала в нем копаться, но его мерзкие тени проникли в меня и рвут, и опять ни надежды, ни смысла. Да, я понимаю, есть еще третье кроме смерти и жизни, то сумасшествие, в котором жизнь и смерть соединяются, и тогда все будут довольны, и я найду исход, и, может быть, мне согласиться на это и сойти с ума, а может, это уже и произошло, ибо я, убив своего сына, уже читаю какие-то там стихи, а и года не прошло…

В ответ на ее отчаяние тело снова свело обрадовавшейся болью, и боль наконец озарила ее пониманием: Господи Боженька, какое сегодня число?

— Какое сегодня число? — спросила она, распахнув дверь в физкабинет.

— Девятнадцатое, — из-за аппарата с несколькими дулами разного диаметра ответил белый халат.

Вот что значила эта боль. Сегодня она родила своего сына.

Она едва не сорвала начальственную дверь. Кабинет был пуст. Но всё равно он здесь, знала Лушка, и шла — куда-то мимо стола, за шкаф, еще через одну дверь, в закуток с диваном, холодильником и индивидуальным сортиром.

Псих-президент гневно поднялся с дивана.

— Да как ты посмела…

— Что вы мне говорили? — оборвала она хрипло.

— Я? — изобразил удивление псих-президент. — Выйди отсюда, Гришина!

Лушка сузилась в какое-то лезвие.

— Что ты мне говорил, урод вывернутый?..

Какое великолепное белое бешенство в этих глазах. Псих-президент ощутил заслуженное наслаждение.

— Если у вас ко мне дело, Гришина, пойдемте в кабинет, — проговорил он выдержанно. — Я сейчас.

Лушка не сдвинулась с места. Рука Олега Олеговича потянулась к звонку.

— Сядь! — велела Лушка.

Псих-президент передумал звонить и опустился на диван.

— Да нечего мне рассказывать! — воскликнул псих-президент, и ему показалось, как на потолке качнулась, примериваясь, люстра. Люстру ему стало заранее жаль, и он протянул вперед руки, чтобы вовремя ее поймать.

Говори! — беззвучно повторила Лушка.

— Я спросил. Мне сказали. Студенты забрали.

Что спросил? — Но она уже знала ответ.

— Ты просила узнать. Я узнал.

Что узнал? — не двигаясь, глядя в упор, бледная и не жалеющая, продолжала неслышный допрос Лушка.

— Про пацаненка твоего, — нехотя выдавил псих-президент. — Ждали, ждали, никто не берет, срок вышел, отдали.

Вот чем ты меня мучил. Ты мучил меня этим.