Счастье ходит босиком - Лана Барсукова Страница 7

– Верочка, вы хозяйка, музыка подчиняется только вам, – ласково сказал шеф. – Могу я попросить?

«Да! Повелевай мной», – подумала Вера и сама испугалась своей патетики.

– Кажется, мы выдохлись. Хотелось бы медленную музыку, что-то типа Шарля Азнавура. Или Джо Дассена. Простите, я старомоден.

«Я тоже», – хотела сказать Вера. Но зачем сейчас? Вот начнут танцевать, она и скажет.

– Конечно. Разве вам можно отказать? – многозначительно согласилась Вера.

И поставила музыку.

Звуки плыли по комнате, делая мир еще прекраснее. Мелодия Шарля Азнавура исполнялась на струнах души, а музыкальные инструменты лишь изображали свое участие. Франция могла ограничиться одной этой мелодией, чтобы остаться в мировой истории.

Вера думала об этом, настраиваясь на главный танец уходящего года. Танец, который перекинет мостик в следующий год, где будет новое счастье и новое чувство… Она даже отвернулась лицом к стене, чтобы лучше сконцентрироваться на этом моменте, запомнить его во всех деталях.

– Можно вас пригласить? – услышала она мягкий голос Сергея Дмитриевича.

Сколько же в нем было интимности, бархатности и сладких авансов! Отвечать было глупо. Все ясно без слов. Неизбежное становилось явью. Вера с тихой улыбкой плавно повернулась, чтобы одарить Сергея – долой отчество! – благосклонным согласием. И замерла. Шеф танцевал с Леной.

И как-то незаметно было, чтобы он сильно этому огорчался. Он шептал на ушко партнерши что-то такое, отчего Леночка улыбалась и пожимала плечиками. Рука шефа лежала на ее талии как-то по-хозяйски. И Вере показалось, что спускается все ниже и ниже, по направлению к стройным ногам.

Вера выбежала на кухню, широко хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Мир треснул пополам. На одном берегу были все сотрудники их фирмы, на другом – танцующий с Леной шеф. А Вера свалилась в образовавшийся проем.

Ей было так горько, что она схватила открытую банку со сгущенкой, оставшейся от приготовления «Наполеона», и начала есть эту приторную массу большой ложкой. Горечь не проходила, она засела где-то внутри. Вера проталкивала в себя сгущенку, роняя в банку нескупые слезы. Где-то на околице сознания подняла голову тревога: «Сладкое портит фигуру». И Вера с мстительным удовольствием надавала этой мысли по щекам: «Фигура? Кому нужна моя фигура? Пусть я стану толстой! Безобразной! Безразмерной! И пусть!»

Плакать было стыдно, в любой момент кто-нибудь мог зайти на кухню и неправильно все понять. Или правильно, что еще хуже. Вера тихо сняла с вешалки цигейковую шубейку и выскользнула в дверь. В спину ей неслись звуки волшебной музыки, что было почти издевательством.

Когда 2 января Иван вернулся от тетки, он застал Веру похудевшей и какой-то притихшей. И то и другое ей шло. Он соскучился и, сам не ожидая от себя такого порыва, с чувством сказал:

– Верочка, как хорошо дома!

Вера благодарно посмотрела на него. Потом вдруг всплакнула и спросила:

– Ваня, ты меня любишь?

Иван засмущался, словно его вынуждали сказать что-то неприличное.

– А то… – ответил он и притянул Веру к себе.

В ее глазах стояли слезы, но на губах начала распускаться улыбка. Похоже на грибной летний дождь, когда сквозь капельки влаги проглядывает солнце. Вера была такой красивой, что Ивану захотелось сказать ей что-то очень-очень хорошее, признаться в любви.

– Вот настанет лето, за грибами пойдем, – нежно сказал муж.

И Вера счастливо прижалась к Ивану, потому что впереди и правда лето, потом осень, зима… Карусель жизни не остановить. И Вера едет на этой карусели, поддерживаемая надежным Иваном. Она последний раз всхлипнула и послала к черту запонки и цветные носки.

* * *

– Просто мы разводимся, – резко сказала дочь.

Повисла пауза.

Старики молчали со скорбными лицами.

– Господи, как мне это надоело! – Надя зло посмотрела на родителей. – Ну что? Мне еще вас утешать? Вы всю жизнь вместе, вы даже представить себе не можете, как в жизни все не просто… как сложно… вы… вы будто всю жизнь в пионерском лагере прожили…

Старики устыженно молчали.

Надя ушла в комнату, а они продолжали нерешительно топтаться на пороге.

Первой не выдержала Вера Семеновна:

– Вань, как же это? Сделай хоть что-нибудь. Как же она одна-то? А детки? Как деток жалко… Господи, ну что же это? – И она тихо заплакала, стараясь, чтобы дочь не услышала.

– А что тут скажешь? – насупился Иван Петрович. – Чужой головы не приставишь, раз своей нет.

Но дочь то ли прислушивалась, то ли просто сообразила, что неспроста родители остались за порогом, сама вышла им навстречу.

– Чего стоим?

Она с раздражением осмотрела сморщенное в плаче лицо матери и протянула:

– А-а, понятно. Траур начинается? Как же вы меня бесите! Привыкли за ручку всю жизнь ходить! Вы можете понять своими старорежимными мозгами, что в жизни разное случается? Что на свете есть соблазны, страсти? Что люди иногда разводятся? Да что с вами говорить! У вас просто идеальный брак, один на тысячу, так практически не бывает.

– Случилось-то что?

– Муж мне изменил! Довольны? Прояснили ситуацию? – И Надя сорвалась с крика в плач.

Родители переглянулись. Вера Семеновна вытерла слезы, как будто беда уменьшилась в размере. Иван Петрович неопределенно крякнул.

– Что замолчали? Слов таких не знаете? Да! Изменил! Нужны подробности?

– Подробности не нужны, – жестко отбрил Иван Петрович.

Он обнял жену, поцеловал ее в мокрые глаза и по-хозяйски распорядился:

– Пойдем, мать, чай заваривать. Обмоем наш идеальный брак. Варенье-то еще осталось?

– Прошлогоднее только. В этом году совсем ягоды нет, долгоносик завязи побил, – засуетилась Вера Семеновна.

И родители ушли в дом.

Дочь присела на крыльцо. Она умирала от жалости к себе и завидовала родителям, которым досталась другая жизнь, в которой все было просто, как в букваре. Без соблазнов и страстей. Как в пионерском лагере.

По улице брели две подруги. Хотя «брели» – это усреднение картинки. Их походки были не просто разными, но контрастными. Одна мерила путь волевым шагом, каким в советском кино ходили чекисты, а в постсоветском – бандиты. Другая поспевала, чуть прихрамывая, отставая на полкорпуса. И, пользуясь дистанцией, распределяла внимание между подругой и картинкой вокруг. Подруге, кажется, доставалось меньше.

– Нет хуже несчастья, чем родиться с золотой ложкой во рту, – чеканила шаг и фразу Алла, наступая волевой пяткой на ватные уши собеседницы. Она говорила, как и ходила, будто забивала гвозди. – Вот нас взять, хоть жопой деньги ешь, а дочери мы строго сказали: вот тебе квартира в Милане, вот тебе машина, а остальное давай сама. А что? Пусть теперь сама карьеру делает. Мы с ее отцом сами всего в жизни добились.