Как я был Анной - Павел Селуков Страница 7

Обычно в рассказах, если кто-то куда-то едет, автор описывает пейзаж. Я пейзаж описывать не хочу, потому что он — это сосны, берёзы и поля со столбами. Лучше я опишу Мику, себя и Серджио.

Нам по двадцать лет. Мика высокая для девушки, 175 сантиметров, с длинными, предположительно каштановыми волосами. Предположительно не потому, что я придурок, а потому, что я дальтоник. Я с детства живу в чёрно-белом мире. Такой вот нечаянный или, наоборот, предначертанный неонуар.

Мика — пацанка, но пацанство её, выросшее из детской беготни по стройке, здорово поколебалось созреванием. Сложно быть пацанкой и писаной красавицей одновременно. То есть внутренне это, может, и не сложно, но когда люди вокруг реагируют на тебя, как на деву, и ведут себя соответственно, сложно очень. Наверное, из-за этого Мика носила балахоны, широкие джинсы и кеды. Она сражалась за свою свободу с чужой похотью, но получалось слабо. Лицом, да и фигурой Мика походила на более женственную версию Хилари Суонк, хотя ничьей версией она не была. В ней удивительным образом соединились пролетарское происхождение, острый ум и вкус. Мика с детства много читала и, обладая хорошей памятью, без труда запоминала целые отрывки понравившихся книг. Она могла даже перечислить корабли из «Илиады».

В школе мы учились с ней в одном классе — с углублённым изучением предметов ХЭЦ — художественно-эстетического цикла. Был у нас в школе и ораторский дискуссионный клуб. Именно там мы с Микой сблизились. Вернее, нас сблизило задание: «Учёные нашли в леднике древних мужчину и женщину и сделали вывод, что перед ними Адам и Ева. Выясните, на каком основании они сделали такой вывод, задавая уточняющие вопросы». Для решения задачи председатель клуба и наш преподаватель истории цивилизаций Григорий Абрамович разбил нас на пары. Я оказался с Микой. Мика сказала — слушай, их же не рожали! А я добавил — хотел бы я знать, где их пупки? Короче, задачу мы решили правильно.

С Серджио мы сдружились благодаря футболу. Я был левым крайним нападающим, а он идеальным подносчиком снарядов. Не Хави, конечно, но для Перми вполне. Серджио на самом деле дылда, угловатый и острый, будто бы вырезанный из дерева столяром-неумехой. Обычно люди такого сложения неловкие, но он исключение. Плюс — большой любитель истории и всяких параллелей. К девятому классу он зачитал историю Рима до дыр. Без труда отличал ионический ордер от коринфского. Обожал «Воспоминания Адриана» Маргерит Юрсенар. Мы частенько спорили с ним, кто больше заслуживал Нобеля — она или Фаулз.

В автобусе до Горнозаводска мы с Микой устроились на передних сидениях. Серджио сел за нами с какой-то бабкой. Я повернулся к нему и заодно оглядел полупустой салон. Старики, тётки, рассада, бурые сумки.

Мика вплела свои пальцы в мои. Меня всегда поражала её естественность, когда дело касалось нежности. Мика не готовилась к её проявлению, она просто её проявляла, как дыхание. Мика села у окна, она всегда садилась у окна. Мне это нравилось, потому что я мог смотреть в окно и в то же время смотреть на неё. У меня сложное отношение к путешествиям. В путешествиях я почему-то чувствую себя наиболее одиноко. Я не узнаю себя не только в людях, но и в небе, пейзаже, воде, архитектуре, звёздах. Иной раз мне кажется, что я совершенно один на свете и это не прекратится никогда. В такие минуты профиль Мики дороже мне всех профилей мира, пусть и отчеканенных на каких угодно золотых монетах. И также дорог мне Серджио, его любовь к Риму, запах, добрый смех.

Мика: Ты загрустил…

Я: Так заметно?

Мика: Не глазу.

Я: Я хочу уснуть с твоей рукой в своей руке. Это ведь и есть любовь, правда?

Мика: Говоришь, как Джейкоб Барнс.

Я: А ты поговори, как Брет Эшли.

Мика: Ох, я так устала, милый.

В разговор влез Серджио.

Серджио: Надо купить чучело собаки. Дорога в ад вымощена некупленными чучелами собак.

Мика рассмеялась.

Я: А потом мы будем ловить форель в горной реке Ирати…

Мика: Я спутаюсь с матадором…

Серджио: А я уеду в США, где никто не понимает корриду…

Автобус медленно переваливался по разбитой дороге. Солнце, не ощутимое на улице из-за холодного ветра, уверенно припекало через стекло.

Я задремал и проснулся уже в Горнозаводске. Небо прояснилось, напоминая о весне. На остановке меня встретил работодатель. Коренастый такой мужик из тех персонажей, которые любят сжимать чужие ладони, как свою собственность. Несть числа способам самоутвердиться, когда самоутверждать нечего.

Он протянул руку, а я замешкался. Моя ладонь почти помнила ладонь Мики, и мне было жаль отдавать эту память. Но пришлось — я ответил на рукопожатие.

Мужик: Привет. Точно в одного справишься? Ангар-то огромный.

Я: Конечно, справлюсь. Я стадионы красил. Поехали.

И мы поехали. Я покрасил швеллера и вернулся домой.

Неприятный я человек. Самому себе неприятный. Не потому что таким уродился и шёл к этому, как семечка подсолнуха идёт к скорлупке не в том горле какого-нибудь Бориса, который один-одинёшенек, и никто ему приёма Геймлиха не сделает. Я сомневаюсь, что потенциал неприятности был во мне изначален и велик. О скрытом потенциале или, как говорят у нас в монастыре, — человеке в вакууме, судить очень сложно. Но я вообще не об этом хотел рассказать.

У нас в монастыре раскол случился. Не тот, что в 1666 году, а недавний. Монастырь наш на берегу Камы стоит, возле поселка Верхняя Курья. Зимой, на Крещение, мы палатку военную на берегу ставим и приуготовляем прорубь, дабы мирские ныряли в неё от грехов. Прошлой зимой убирать палатку выпало мне. Я уже обратно шёл, когда со снега газету подобрал. Там писали об одной девочке из Архангельска, которую воспитала стая собак. Никакого человеческого потенциала в ней отыскать не удалось. Она, извините, задирает лапу, лает, скулит, виляет задом и плевать хотела на Пушкина, иконы и выпечку. Стало быть, разговоры о божественной искре в человеке сильно преувеличены. Стало быть, если искра и есть, задуть её очень просто — отвези младенца в лес, и всё. В своё время такое открытие едва не сокрушило Редьярда Киплинга. Он даже усы сбрил, а потом взял и очеловечил Маугли на бумаге, хотя в действительности тот как был животным, так животным и остался.

Этот вопрос в нашем монастыре довольно остро стоял. Потому что газету сначала я прочитал, а потом и вся братия. На самом деле это бездна вопросов, текучесть такая мёбиусная. Во-первых, если человек уже создан по образу и подобию Божьему, то как же он псина? Во-вторых, где свобода воли? Тут братия разделилась кардинально. Одни взяли сторону Кальвина, то есть богослова Осипова, другие грудью встали за Арминиана, сиречь митрополита Сурожского из Англии. По первым выходило, что человек живет и действует внутри Божьего плана, где всё предопределено, но человек подробностей предопределения не знает, а посему как бы орудует свободно, хотя на самом деле и нет. По вторым выходило, что никакого Божьего плана нет, иначе неэтично, иначе Бог специально Адама яблоком накормил, определил к грехопадению, довёл до ручки, а потом, чтобы человек на той ручке не удавился, послал на Землю во искупление людских грехов своего сына Иисуса Христа, чтобы он принял смерть мученическую, какая Мелу Гибсону и не снилась, а потом воскрес ради общего спасения, которое через веру в Него приходит ко всякому человеку. Вторые говорили первым: «У вас не Бог, а дитя злое, которое муравьям лапки отрывает и лупой их жжёт!» Первые говорили вторым: «Ваш Бог дальше носа своего не видит и слаб, как человечек обыкновенный!» На это вторые отвечали первым: «Окститесь! Иисус — Богочеловек, а не Громовержец! В том-то и его божественность, что он самый человечный из нас!» Первые не соглашались: «Сперва Бог Он, а потом человек! Да и как вы смеете с Христом себя сравнивать? Он от Духа Святого рождён непорочной Девой Марией, а вас всех папки с мамками настругали!»