Пасодобль - танец парный - Ирина Кисельгоф Страница 7

Ваня повернул ко мне голову и улыбнулся. И я его не узнала. Его губы вдруг изогнулись луком, и у меня внутри тренькнула его тетива. Его губы изгибались луком, а у меня внутри была его тетива. Так странно. Непривычно. Я улыбнулась в ответ. Просто так. У меня не было ни одной мысли в голове.

— У тебя на плече сидит стрекоза, — сказал он. — Угадай, на каком? Сразу.

— На левом? — без раздумий ответила я.

— Точно! — рассмеялся он и снял стрекозу с моего плеча.

Обычную, городскую. Совсем невзрачную, серенькую. А крылья ее были из тончайшей слюды. Тоньше папиросной бумаги. Они золотились на солнце. Она улетала от нас на волю, и ее крылья вдруг стали розовыми.

Оказалось, Ваня не только красивый, а еще и симпатичный. Надо же! Такое редко бывает. Мы целовались на скамейке в сквере так, что я забыла о своей сумке. Такого со мной не бывало никогда. Целовались до тех пор, пока рядом кто-то не возмутился:

— Безобразие! Устроили тут черт знает что!

На нас смотрел старик с палочкой. Мы с Ваней взглянули друг на друга и прыснули со смеху. Встали и пошли. Старик сел прямо на наше место.

— Если бы старость могла… — на прощание сказала я.

Я люблю, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной. Мне так нравится.

— Если бы молодость знала, — проворчал эрудированный старикан.

Мы ходили с Ваней по городу без всякой цели и целовались где придется. Это было не так уж плохо. Можно на людей посмотреть, себя показать. Подурачиться. Мы считали женщин в брюках и хохотали. Получилось больше восьмидесяти процентов от числа встреченных. Я сделала вывод: метросексуальность начинается с женских брюк. А они пустили глубокие корни в женском подсознании. Даже в моем.

— Я не думал, что такая девушка обратит на меня внимание, — произнес на прощание Ваня.

— Я и не обратила. Я развратила.

Я всегда цепляю шутки к чужим словам. У меня такая привычка. Разве я виновата? А Ваня перестал улыбаться, и его глаза снова стали газельими. Надо было исправлять положение. Срочно!

— Ты подобрал неправильное слово. Внимание здесь ни при чем, — я развернулась и ушла.

Пусть думает, если у него есть чем думать. Не додумается — чао, бамбино, сорри!

Дома я вдруг поняла, что лучше было остаться. Разгадывать ребусы не всегда хорошо. Я выглянула с балкона и никого не увидела.

«И пусть! — подумала я. — Лань трепетная!»

А настроение испортилось. На весь остаток дня. Из-за какого-то болвана.

У меня было плохое настроение уже неделю. Нетипичное для меня. Я анализировала свое подсознание и не могла понять, в чем дело. Хотя ответ лежал на виду — Иван-дурак. Но мне противно было даже думать об этом. Я знала только одно, если у меня появлялся менфренд, то у менфренда сразу исчезали другие интересы, кроме меня. Жизнь менфрендов до и после меня не существовала для меня. Они приходили из пустоты и проваливались в пустоту. Иван-дурак после свидания в скверике за всю неделю не позвонил мне ни разу. Это было настолько феноменально, что не укладывалось в моем сознании. Я впервые оказалась кому-то неинтересной. Но думать от таких вещах с самой собой категорически запрещается, можно самой себя сглазить. Дураки приходят и уходят, а я остаюсь.

С другой стороны, я не нежная сильфида. Я предпочитаю действовать, а не ждать манны небесной. В таком случае следует рубить гордиев узел, чтобы не мучиться. Если Иван — дурак, то «чао, бамбино, сорри». Отмучился, забыл и пошел по жизни дальше. Кстати, именно поэтому я сдавала экзамены в первой пятерке жаждущих. Отстрелял — и гуляй смело, пока другие маются в пыточной возле экзаменационного кабинета.

— Как живешь-можешь? — поздоровалась я с Люськой.

— Пока могу, живу, — философски ответила она. Как Сократ в юбке.

— А Радик?

— Что нам надо? — проницательно спросила Люська Лучше бы она не проницала больше, чем следует.

— Ванятка затих, как диверсант, — я разрубила гордиев узел.

— Он тебя боится.

— За что?

— Ты не умеешь говорить нормально. Одни ужимки и прыжки. Психологически устойчивых это утомляет, а неустойчивых пугает.

Оказывается, моя близкая подруга была неблизкой. Она терпеть меня не могла! Я позвонила ей за утешением, а она принялась читать мне нотации. Я сцепила зубы.

— Мерси. Предупредила, что он трусоват, — с наигранным благодушием произнесла я.

— В данном случае трусость не патология, а норма. Или как там у вас говорят?

Она надо мной еще и издевалась!

— Как говорят? Вовремя закончить задушевную беседу с закадычной подругой. Вот что такое норма!

Я швырнула трубку и уставилась в окно. В темном, пыльном углу края света обнаружились два, точнее, три человека, которым я активно не нравилась. Люська, Радик и Иван-дурак. Ну и скатертью дорога! Туда, где обнаружились. Я велела родителям говорить этой троице, что я в библиотеке круглыми сутками, если они будут звонить. Но мне никто не позвонил.

* * *

Я релаксировала на диване в ординаторской. Червяков был моим временным сэнсэем на ночном дежурстве. К нему явился его друг Дробышев.

— Фотосессия? — спросил меня Дробышев. — Почему в одежде?

Я вяло отмахнулась рукой от нелепого вопроса нелепого человека.

— Дробышев, ответь мне как нейрохирург. Что такое любовь в биологическом ракурсе?

— Условный рефлекс, — засмеялся Дробышев, пялясь на мои ноги.

— Ну и? — Я запахнула халат плотнее.

— Ну, попроще для самых дремучих, — Дробышев уселся на стол. — К примеру, объект Червякова — женщина.

— Мужчина — неудачный пример, — согласился Червяков. — Для меня.

— Его мозг получает индифферентный раздражитель от объекта: родинку на ее груди, звук ее голоса или запах ее волос. Если через пару секунд у Червякова произойдет выброс половых гормонов, то появятся предпосылки для возникновения условного рефлекса на данный объект.

— А если я увлекусь тату на другой женской попке, — радостно подхватил Червяков, — условный рефлекс на первый объект угаснет, едва родившись.

— Но если Червяков будет длительный период времени испытывать половое влечение к одному и тому же объекту, — развеселился Дробышев, — тогда возникнет устойчивый условный рефлекс, именуемый простым народом любовью.

— Что тебя потянуло на любовь? — внезапно заинтересовался Червяков.

— Меня на нее не тянет.

— Тебя надо вытянуть, как репку. Давай я, — блестя глазами, предложил Дробышев.

— Так уже вытягивали, — зевнула я. — В репке любви не оказалось.