Про зло и бабло - Макс Нарышкин Страница 7

— Я дал тебе лекарство, которого еще не знает свет. Но мне не нужна статуя из золота… — закашлявшись, незнакомец приложил ко рту белоснежный платок и потом долго его разглядывал. — Вместе со своим богатством ты приумножишь и это лекарство, и ты продашь его людям… Что же ты выбираешь, человек, стоящий на лезвии бритвы? — вопрошал гость из совершенно темного угла. — Бесчисленное богатство, долгую жизнь и насмешку над каждой из строк этой книги, или мучительную смерть ракового больного в деревянном бараке? Твоя могила будет находиться у самой кладбищенской ограды, но это будет не важно, поскольку уже через неделю она провалится, крест с жалкой надписью вынесут и сожгут за оградой, и более уже никто и никогда не вспомнит фамилию и имя, которые ты носишь сейчас. Так что выбираешь ты, болезный человек, беззаветно верный учению своего Иисуса из Назарета?

Слезы потекли из глаз исцеленного, и губы его прошептали:

— При всяком дерзновении возвеличится Христос в теле моем, жизнью то или смертью… Не может быть иначе, потому что для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение… Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то и не знаю, что избрать…

Странный гость удивился до того, что даже сделал несколько торопливых шагов к кровати.

— Довольно противных мне речей, больной!.. — пользуясь тем, что стоял почти рядом, он наклонился к давно не мытой, пахнущей потом голове и прошептал: — Иначе я прикончу тебя быстрее, чем твоя лейкемия!! Что ты выбираешь?!

— Я выбираю, — сказал умирающий, вонзив беззащитный и оттого цепкий взгляд в пол, — жизнь.

— Замечательно! — восхитился гость. — К тебе придут. Завтра. И ты получишь все, о чем мог только мечтать. Но помни о нашем договоре, потому что если ты отступишься от него, к тебе вернется боль.

Ужас вселился в глаза больного. Еще совсем недавно преданный вере странник опустился на кровать, закрыл лицо руками и качнул головой. Он не хотел возвращения боли. Боль рвала его на части.

Услышав и увидев то, в чем был ранее уверен, гость медленно подошел к кровати и склонился к уху Старостина.

— Ты спрашивал, кто я? — едва слышно прошелестели его губы. — Ты говорил, что я похож на бога? Ты ошибся, больной… Я и есть — Бог.

Он не спеша дошагал до двери, посмотрел в последний раз на перегородку, словно сквозь занавесь из персидского шелка, и вышел вон. Ни единого звука он не издал, ни единого слова не оставил.

Он спустился вниз по шатающейся лестнице, доски в ступенях которой чередовались почти в правильной последовательности — новая, желтая, за нею старая, черная и гнилая — и оттого казались клавиатурой видавшего виды пианино. Так же не торопясь пересек убогий холл, и уже почти в дверях столкнулся со старушкой, одной из тех, что встретили его на входе.

— Куда же в такую завируху? — забеспокоилась она. — Отсидитесь, чайку испейте.

Гость качнулся в сторону кухни, соображая, куда могла деться вторая сестра милосердия. С этой мыслью он вошел в комнату, где стоял, пылая жаром, все тот же самовар, и облокотился на стол. «Тула», — прочитал гость на мятом, блестящем, как зеркало, боку.

— А Ангелина Матвеевна, что же, — задумчиво пробормотал он, — цейлонским не греется? Не так уж тепло у вас здесь, как я теперь вижу.

Не дождавшись ответа, хотя времени для него он выделил предостаточно, гость скосил глаза и увидел, как Антонина, открыв рот и дрожа, словно в ознобе, сидит на стуле и смотрит в самовар. На то его место, где должны обязательно отражаться лицо и плечи странного наследника Сергия-мученика. Она смотрела, однако отражения будущего владельца половины дома на Москве-реке, как ни силилась, на блестящей поверхности не видела…

Мятый бок был вогнут, и каверза оптического обмана заключалась в том, что старуха не видела вмятины, в которой утонуло отражение гостя, но видела ровный край закругления, в котором гость не отражался…

— Прочухала, стало быть, — едва слышно пробормотал гость и снова закашлялся. Медленно повернув голову, он устремил к Антонине взгляд, лишенный всего человеческого. На старуху в упор смотрели два черных, как угли, больных глаза, без зрачков и радужных оболочек. — До чего же проницательны порой бывают эти подслеповатые старушки! — сказал он, и в кухне стало еще холоднее, словно кто-то приоткрыл дверь, ведущую на улицу, а там стоял не сентябрь, а январь.

Старуха подняла непослушную руку, но щепоть так и замерла на лбу, не в силах двинуться дальше. Лицо ее перечеркнула гримаса ужаса, горло сковало, словно в него набили льдистого снега.

— Брось, брось, старая дура, — строго приказал посетитель. — Это старый обычай, и сейчас его никто не применяет!

С этими словами он приблизился, положил Антонине на голову руки и резким движением сломал ей позвонки.

Приметив на столе нож, он убрал его в рукав и вышел навстречу спешащей к чаю Ангелине с безразличием на лице.

— А Тонечка все о вас спрашивала, говорит, странный человек… — войдя в кухню, старуха с оцепенением посмотрела на сидящую со свернутой шеей подружку.

— Я так и знал, что это может стать темой разговора.

И кухонный нож без звука вошел под иссохшую грудь сиделки.

Осмотревшись, словно убеждаясь в том, что убивать больше некого, гость бросил нож на пол, снял с рук резиновые перчатки и сунул их в карман.

— Что пара жизней, когда речь идет о спасении миллионов? Миллионов и… одной… — шептали его губы.

Выйдя на улицу, где его дожидался у входа черный джип, мужчина не удержался и стал хватать руками воздух. Из машины выбежали двое и подхватили его, не давая опуститься на землю.

— Боль… — прохрипел гость, разрывая воротник черной рубашки и подставляя седую грудь яростному ветру. — Она разрывает меня на части…

Стоящий в тени деревьев молодой человек, возраст которого определить было невозможно даже навскидку — настолько глубоко он утонул в темноте, — хотел было броситься к нему, чтобы тоже поддержать его, но мужчина остановил его взмахом руки.

— Не смей подходить ко мне. Я еще достаточно твердо стою на земле, и разум мой еще насыщен свежестью. Через неделю все будет кончено.

— Лазарь!..

Подняв глаза на этот крик, мужчина кивнул.

— Не спорь со мной. Мне ли не знать?.. — усевшись на порог услужливо распахнутой охранником дверцы, мужчина стер с лица струящиеся капли влаги. — Ты говорил, что запомнил все, чему я тебя учил. Прежде чем снова отдаться в руки этим проституткам в белых колпаках и почувствовать в вене иглу, я хочу убедиться, что ты действительно любишь Карину…

И молодой человек шагнул из тени, оставаясь, однако, все равно неузнаваемым. Тусклая, мокрая луна за его спиной лишь выделяла на сером фоне как будто вырезанный из черной бумаги силуэт: в своем широком плаще юноша выглядел забавно и, если бы не обстановка, гость вправе был рассмеяться. Или же у него не хватало для этого сил… Тощая шея, торчащая из поднятого воротника, словно плодоножка из яблока, тощие же ноги под куполом раздутого ветром плаща — не очень-то впечатляюще для человека, которому можно доверить дело, начатое несколькими убийствами. Но голос юноши был звонок и мелодичен, и этот голос очень странно было слышать среди порывов ветра, дроби дождя по асфальту и скрипа деревьев.