Едоки картофеля - Дмитрий Бавильский Страница 7

Айвар крутит ручку громкости у городского радио: после часу ночи его трансляция прекращается, и напряженные звуки эфира (если громкость то прибавлять, то убавлять) напоминают ему морской прилив…

Неотвратимый запах весны посреди изнурительных заморозков (похожий одновременно на запахи арбуза и моря, как если оно – совсем близко, да-да, за той пятиэтажной).

Планирование летнего отдыха, способствующее выживанию.

Глубокие шахты снов (летние сны, как правило, поверхностного залегания, не выше травы).

Превозмогание февраля – самого протяженного и гадкого месяца года, когда организм обескровлен.

Цинга. Парадонтоз.

Собака лает, снег идет.

Долгие горячие ванны.

Мерзлый хлеб (вкус, запавший с детства).

Шелестящая тишина падающего снега.

Смерзшиеся трупики грязных сугробов.

Желание быть испанцем.

Дома Лидия Альбертовна застает необычайное оживление – сын Артем привел гостей. У него в комнате кто-то есть, судя по чужим запахам, по оставленной в прихожей обуви, парень и девушка. Мурад Маратович, понятное дело, сидит в кабинете, делая вид, что "квартира тиха, как бумага", и только приход жены позволяет ему покинуть прокуренные легкие кабинета.

– Лида, Лидушка пришла, – хрустит он пальцами. – Молока нам принесла. – Необычно громко и жизнерадостно. Но челка слиплась у него на лбу, отчего вид его кажется неестественно злобным: Гитлер же, вылитый или влитой.

– А у нас, кажется, гости, – говорит Лидия Альбертовна, надевая тапочки. Она все время чувствует себя точно на ярко освещенной сцене.

– Да-а-а-а… Какие-то ребята у Артема, – тянет гласные Мурад

Маратович. – Я их раньше никогда не видел… Кажется, в карты сидят играют.

– Надо бы их чаем напоить хотя бы… Нет?

– Конечно, Лидушка, напои… Чаем и вареньем своим коллекционным. Из лесных ягод.

Каждое слово Мурад Маратович выговаривает с особой тщательностью, дабы косточки букв не застревали в зубах, выпрыгивали в мир, раскрывая парашютики смыслов. Со вкусом говорит, с расстановкой, смакуя правильную и классическую речь русского интеллигента, обладающего идеальным слухом.

Артем решил познакомить друга Данилу со своей новой пассией -

Мариной. По его рассказам, девушкой высокоинтеллектуальной, не от мира сего, воздушной и возвышенной. Как он тогда выразился, библейской.

Дабы развлечь гостей, Тема рассказывал им про родителей, точнее, об отце, прекрасно понимая, что композитор – фигура для носителей бытового сознания достаточно экзотическая. Он и сам, между прочим, не без трепета заходил в папин рабочий кабинет, где даже тишина казалась особенно торжественной, величавой.

Когда Мурада Маратовича не случалось дома, Артем любил лазить по ящикам его письменного стола. Где-то там, в его бесконечных недрах, таилась энигма музыкального сочинительства. И тогда Артему легкомысленно мнилось, что знание равно обладанию и что, переворошив содержимое ящиков, можно понять нюансы возникновения мелодий и лейтмотивов. Но из дому Мурад Маратович отлучался нечасто, поэтому экспедиции свои Артем мог осуществлять крайне редко. Превращая поход к отцу в магический ритуал посвящения.

Однажды в верхнем ящике стола, среди коробочек с дорогими ручками и членскими книжками, Тема нашел спичечный коробок. Вполне возможно, что там хранились монетки, привезенные родителем из зарубежных поездок. Или марки для конвертов – переписку его отец вел самую обширную. Или какой-нибудь таинственный жук-скарабей, покровитель музыкантов, да мало ли что еще…

Заинтригованный, он выдвинул часть картонной коробочки и едва не поперхнулся. Вместе с обгоревшими спичками и сигаретным пеплом, по коробку перекатывался шарик свежей мокроты. Мурад Маратович много курил, кашлял, долго отхаркивался в ванной комнате; мокрота его была буро-желтой, и напоминала подернутый пеленой глаз мертвого кальмара.

Кажется, тогда Артем и понял смысл детской песенки, некогда приставшей в начальных классах:

Идет по крыше воробей,

Несет коробочку соплей.

Обычный такой босоногий фольклор, но сколько в нем эзотерики и ускользающего от восприятия смысла!

Через некоторое время молодых гостей торжественно пригласили на кухню. Хотя штор на окнах не было, от теплого пара окна запотели, делая кухонный мир отгороженным от всего остального мира. Да лампа под тяжелым абажуром. Да круглый стол на гнутых ножках, осколок затонувшей Атлантиды. Полусвет, полумрак, четко очерченный круг электрического света, в лучах которого хлопоты Лидии Альбертовны казались удивительно изысканными, гармоничными.

Трапеза вышла небогатой, но здоровой и для глаза как-то особенно привлекательной. Масло, сыр, свежая сдоба. Варенье собственного изготовления в уютной баночке. Ножи, вилки. Скромно, но со вкусом.

Молодежь стеснительно столпилась в дверях, не зная, как и где ей расположиться.

– Ну, чего ж вы встали, – улыбнулась Лидия Альбертовна. – Проходите.

Уже все готово.

Стояла она как раз под абажуром, свет слепил ее, она щурилась и улыбалась.

– Ну, ма, ну выглядишь на все сто. – Сын даже залюбовался ею.

– Лет? – снова улыбнулась Лидия Альбертовна.

– Ну что вы, процентов, – высказался кто-то из гостей, она пока и не разглядела кто.

– На все сто двадцать, – поддержала разговор робкая девушка.

– Вот и славно, вот и хорошо. Рассаживайтесь поудобнее. Берите масло, сыр…

Рослые дети чинно расселись. Тогда Лидия Альбертовна схватила с плиты горячий чайник и принялась разливать кипяток в пузатые чашки с золотыми розами или же горошинами на боках.

Теперь теплого пара, стирающего углы и цвета, в комнате стало еще больше.

При всем этом Лидия Альбертовна чувствовала неловкость, нечто исподволь давило на нее, сковывало поведение, точно спеленывая по рукам и ногам. Будто она не у себя дома.

Странное ощущение: невозможно поднять глаза, посмотреть на гостей.

Делаешь вид, что занят приготовлением еды, суетишься возле стола, вроде как абажур мешает и все такое. Но на самом деле новые люди, новые запахи и объемы, как к ним привыкнуть? Нет же никакой возможности отгородиться, отдалиться – в такой близости и тесноте…

В музее все иначе. Между людьми в просторных залах висит, точно выстиранное белье, пустота. Совсем как весной, когда дома уже более не прижаты морозами друг к дружке, подобно вязанке дров на заднем дворе, но существуют автономно в омуте простуженного неба – такие же редкозубые, как улыбка оленевода.