Хороший Сталин - Виктор Ерофеев Страница 7

От перегрева батареи мне часто снились черные народные демонстрации. Мою младенческую жизнь, объятую смертью, лечили праздники и подарки. Жизнь состоит из праздников и подарков: все остальное — недоразумение. Жизнь состоит из отвлечения от смерти. Мне не привили морали беды, рабства, трусости. Я не страдал от унижений коммунальной квартиры. Моя спонтанная мораль состояла из безграничного доверия к миру, полной открытости к нему. Я был та самая открытая душа, которая рождена для того, чтобы стать танцующим богом.

Я не понимаю, как можно работать целый день, из года в год, за идиотскую зарплату, с коротким перерывом на обед, окриками начальства и мрачной грубостью коллектива. Я догадываюсь, почему надо работать, но не знаю — зачем? Зато я знал с раннего детства, что подарки делятся на два вида. Есть подарок-мечта, о котором не смеешь даже думать, а если и думаешь, то только перед сном. Например, железная дорога с большим количеством вагонов, мостов и рельсов. Такие подарки обеспечивают везение во взрослой жизни, они всю жизнь переворачивают и направляют в правильную сторону. А тут мама тихо подойдет к тебе сзади, и ты даже не заметишь, как она подойдет, ты весь в подарке, и погладит по голове. Вот это момент полного счастья.

А есть подарки «отвяжись от меня». Они покупаются на скорую руку, по необходимости, и от них исходит странная энергия, они пахнут вареными макаронами. Ну, какая-нибудь игра с фишками или «ненастоящая» пожарная машина с лестницей на шнурках. Сидишь перед таким подарком, и становится жаль и себя, и родителей. Виду не подаешь, радуешься натужно, обнимаешь маму, а сам думаешь: «Зачем вы так? Я же все понимаю».

<>

Из письма моего брата Андрея (он младше меня на восемь с половиной лет) родителям в Вену:

Москва, 8.5.1979

Дорогие мама и папа,

еще одно, два письма — и закончится наше многолетнее эпистолярное общение — целая эпоха в моей жизни. <…> На письмах я учился писать, да так до конца и не научился — пишу вымучено и скверно.

Вот и сейчас я в очень затруднительном положении — не знаю, что и написать, чтобы утешить и подбодрить вас, ибо сам пребываю в полной растерянности от той ужасной ситуации, в которую и поверить-то трудно. Вижу (точнее, слышу в ваших голосах) расстройство и горечь от случившегося, вижу также Витины переживания, последствия морального удара, который он, так беспечно отказавшись от просчетов исхода, нанес сам себе, и боюсь, очень боюсь, чтобы все это не сказалось фатально на отношениях в нашей семье, не подорвало бы их. <…>

<>

Разбить память, как палатку, натянув на несколько кольев веревку воспоминаний, и ждать, когда оттуда выползу я — художник «из ничего». Семейный альбом. Ивана Петровича Ерофеева я знаю только бессознательной памятью, которую я никогда не смог вывести на поверхность, как бы я ни вглядывался в наши с ним общие фотографии, — на них в дачный солнечный день мы чиним примус, — как бы я ни тужился вспомнить его пенсне и тюбетейку.

ДЕДУШКА. Хорошо быть милиционером. Стоишь на посту, крутишь палкой туда-сюда — и никуда.

БАБУШКА. Шутник! Он умел шутить, как никто другой.

Шутник-пришелец, которого я так и не распознал, прародитель юмора по ерофеевской линии, он стал холмиком в девятнадцатом секторе Ваганьковского кладбища, но бабушка ласково внушала мне, что в Раздорах дед часами играл со мною в машинки.

Я с младенчества был страстным игроком в игрушки. Я строил в песочнице город, шоссе, мосты, железные дороги, а затем — прицельно бомбил красно-коричневым полосатым мячом для детского футбола. Бабушка говорила, что дед играл со мной и в футбол. Я был азартный футболист дачного участка и лесных полян, где деревья находили свой смысл лишь как стойки футбольных ворот, их хотелось то раздвинуть, то сузить, но, не помня деда, какому призраку между березой и осиной я забивал голы?

Кроме того, я был сумасшедший велосипедист на трехколесном велосипеде. Я бешено вращал педалями, меня трясло на одеревеневших змеях — корнях сосен, ползущих через лесную тропинку, я подлетал, звонок звенел в воздухе сам по себе. Особенно я любил, разогнавшись, проезжать через лужи, высоко подняв и как можно шире расставив ноги. Часто застревал на середине, крутил рулем и долго оглядывался. Я знал, что застряну, но это было лишнее, глупое знание, и я все равно ехал в лужу. Складывая мозаику творческих первопричин, я понимаю, что роль луж в моей детской жизни трудно приуменьшить. Это были не только препятствия, но и искушения. Я любил бить по лужам палками. Брызги летели во все стороны. Я стоял весь мокрый. Я был предметом чистого наказания. Но еще больше я любил медленно водить палкой в луже, а затем тыкать палкой в чавкающее дно. Чавкающий звук меня завораживал. Я любил отпечатки велосипедных и автомобильных шин на грязи; идея оставить след, наследить сводила меня с ума. Бабушка всегда ругалась, что у меня грязные руки, грязь под ногтями. Меня все детство отсылали мыть руки и чистить ногти. Я был скульптурной композицией типа девушки с кувшином — мальчиком у дачного рукомойника, прибитого к дереву. Из чавкающих луж возникла моя любовь к женщинам.

Не опознанный мною Иван Петрович умер от инфаркта в Кремлевской больнице на улице Грановского. Когда я подрос, бабушка, ссорясь со мной, говорила, что это я убил дедушку. На меня, как удавку, набрасывали вину, и я с ужасом смотрел на бабушку своими жгучими глазами.

БАБУШКА. Ты капризничал и требовал, чтобы он тебя носил на плечах. Он, бедный, носил, а ему нельзя было.

Это было убедительно. Тогда все кого-то убивали. Кто — немцев, кто — своих. Я убил дедушку.

БАБУШКА. Он не дожил двух недель до того, чтобы получить орден Ленина.

Я виноват во всем. Если следовать этой семейной логике, то, раз я убил деда, я должен был убить и своего отца.

<>

Из моего последнего письма родителям в Вену от 8 мая 1979 года:

Дорогие мама и папа,

тяжел, очень тяжел тот моральный крест, который события возложили на меня. Я даже не знаю, что и сказать: меня наказали очень изощренно — вами, вашей горечью и, понятно, досадой на меня. Можно, конечно, пуститься мне сейчас на бумаге в объяснения и дать волю накопившимся эмоциям — но что это даст? Парадокс жесток: желая сделать нечто нужное и правильное, я нанес травму самым близким мне людям, от которых я ничего, кроме хорошего, не видел, — вам. Я молю Бога только об одном: чтобы в эти дурные, болезненные дни мы сохранили единство нашей семьи, сохранили взаимопонимание и доверие. Я постоянно думаю обо всем этом…

<>

Я молчал, как партизан, до трех с половиной лет. Единственное исключение: аи! Когда я стучался в кухню соседской бескрайней квартиры, где жил великан Борис Федорович, с живыми, внимательными глазами, вместе с целой коллекцией родственников, приживалок, мяукающих котов, выползавших из разных комнат, меня спрашивала через дверь их домработница, полька Зося: