Порою блажь великая - Кен Кизи Страница 7

И если никто не мог привести уважительной причины, эти прагматики сухо кивали и топали истертым башмаком по дощато-ровной земле:

— Да, все пучком! Все что надо, ребята, тут, у нас под ногами. От добра добра не ищут.

Их неуемная энергия потихоньку отыскивала выходы более разумные, нежели скитания, более практичные, нежели походы: торговля, община, церковь. Они обзаводились банковскими счетами, портфелями и мандатами местного разбора и даже — эти-то жилистые ребята — пивными животиками. Портреты таких господ можно найти в коробках на чердаках: черные костюмы решительно напряжены против ширм салона светописи, рты жесткие, непоколебимые. Письма: «…мы забрались уж достаточно далеко».

И сидят они в кожаных креслах, подобно выкидным ножам, готовым сложиться в ножны. Накупили семейных участков на кладбищах — в Линкольне, в Де-Мойне, в Канзас-Сити, эти прагматики. Назаказывали по почте огромных и пухлых бордовых честерфильдов для своих гостиных…

— Эх-ма. Так-то. Житуха — что надо. И пора бы уже.

И все лишь затем, чтобы вновь двинуться дальше по воле первого же юноши с пламенным взором, что сумеет навесить свои мечты на отцовы уши. Согласись: ты уже тогда признал этот взгляд; до первого сопливого непоседы с лягушачьим голосом, способного убедить Папашу в том, что на западе трава зеленее, чем здешние кочки-коряги. И вновь — трудный, неустанный поход… тебе ведь знаком этот взгляд, ты мог уберечь нас от боли сердечной… подобно стаду, гонимому засухой, неутолимой жаждой — но не уберег — стремятся они за мечтой о стране, где вода на вкус как вино:

А в Спрингфилде вода — что креозот,

Дорогой пыльною шагаю я вперед. [5]

В путь, в путь — покуда вся семья, весь клан, не уперся в соленый вал Тихого океана.

— И дальше куда?

— Хер знает — да и вода тут на мочу больше смахивает, никак не на вино.

— Так дальше куда?

— Без понятия! — Затем с отчаянием: — Куда-нибудь, отсюда подальше! — С лихой и безысходной усмешкой: — Главное — прочь отсюда, там видно будет.

— Презревая жребий, что назначил Господь, — бормочет Йонас, — ведомые проклятьем. — А ведь ты мог уберечь семейство от этой напасти — поиска заветной землицы. Ибо ныне знаешь, что все это суета сует и томление духа. Стоило лишь сразу собрать всю свою волю в кулак, когда впервые заприметил этот лукавый дьявольский оскал в ухмылке Генри, тогда, на станции, — и ты бы всех нас уберег от беды. Он поворачивается к сыну спиной и машет рукой отаре братьев и кузин, шагающих за поездом, набирающим медленно ход.

— Смотри, Йонас, будь внимательней. Не тирань Мэри-Энн и ребятишек без нужды. Земля-то там суровая!

— Хорошо, Натан.

— Смотри, не попадайся злющим орегонским медведям да индейцам, хи-хи-хи!

— Типун тебе, Луиза.

— Напиши, как только обоснуетесь. А то в нашем Канзасе тоска зеленая да трава жухлая.

— Хорошо. — Ты все еще мог бы остановиться, если б только собрал волю в кулак. — Напишем и все вам доложим.

— Так-то. Медведи и индейцы, Йонас! Живыми не давайтесь!

Как обнаружил Йонас Стэмпер, орегонские медведи вполне довольствовались моллюсками и ягодами, были жирными и ленивыми, как старые коты. Индейцы, питавшиеся теми же двумя неисчерпаемыми продуктами, были еще жирнее и куда ленивей медведей. Да. Они оказались довольно-таки мирными. Как и медведи. И в целом страна, паче чаяния, оказалась весьма мирной. Но все же Йонаса снедало это странное… подспудное чувство, возникшее в первый же день по прибытии, возникшее и проникшее в душу, и никогда уж более не покидавшее его все три года, что он прожил в Орегоне.

— И что такого сурового в этих землях? — озадачился Йонас, когда они прибыли. — Просто нужен человек, который приведет этот край в чувство.

Нет, не медведи и не индейцы доставали сухопарого стоика Йонаса Стэмпера.

— Отчего ж здесь до сих пор все так неприкаянно? — недоумевал Йонас по прибытии. Другие же недоумевали по его отбытии:

— Скажите, а Йонас Стэмпер не здесь проживает?

— Жил, да сплыл.

— Так-таки взял и сплыл?

— Так-таки взял да слинял.

— А с семьей что сталось?

— Они по-прежнему здесь, хозяйка да три парня. Тутошний народ им вроде как пособляет держаться на плаву. Стоукс, «Старина Гастроном», чуть не каждый день им чего-нибудь отсылает. У них там вроде как дом выше по реке…

Йонас заложил большой каркасный дом через неделю после того, как они поселились в Ваконде. Три года, три коротких лета и три долгие зимы он разрывался между своим магазинчиком «для-сева-и-для-зева» в городе и участком за рекой, под застройку — восемь акров плодороднейшей поймы, лучшая земля в округе. Он купил участок еще до исхода из Канзаса, по Закону о Земле 1880 года — «Селитесь у Водного Тракта!» — купил не глядя, доверившись проспектам, объяснявшим, что берег реки — идеальное место для патриарха, пожелавшего исполнить волю Господа. Гладко было на бумаге.

— Значит, взял и слинял, хех? Не похоже на Йонаса Стэмпера. И ничего не оставил?

— Семью, лавку, всякую всячину и полный ушат сраму.

Чтоб оплатить переезд, он продал лавку кормов в Канзасе, отличное заведение, где стояло бюро с выдвижной крышкой, набитое счетными книгами в кожаных переплетах. Деньги переслал заранее, так что, когда прибыл, они уж поджидали его, зелененькие и растущие, как все в этой новой благодатной земле, на этих новых манящих рубежах, о которых он вычитал в проспектах, что притаскивали с почты его мальчики еще в Канзасе. Проспекты переливались красным и голубым, звенели дикими индейскими именами, подобными птичьему гомону в рассветном лесу: Накумиш, Нагайлем, Чалси, Силкуз, Неканикум, Ячат, Сисло — и Ваконда, у бухты Ваконда, на Тихой и Щедрой реке Ваконда-Ауга. Где (как утверждали проспекты) Сумеет Каждый Свой Оставить След И Жизнь Начать С Начала. Где (как убеждали проспекты) Море Сине, Луга Раздольны, А Люди И Деревья Дышат Вольно! Там, На Великом Северо-Западе (разъясняли проспекты), Есть Простор Для Величия, Что Заключено В Твоей Душе! [6]

Да, на бумаге-то все гладко, но едва он с этим столкнулся, как увидел воочию, что было… в этой реке и в лесах, в этих тучах, бодающих горы, в этих деревьях, прободевших земную плоть… нечто. Не то чтобы местность суровая — но такое, что можно понять лишь после первой зимовки.

И как раз этого ты не знал. Да, ты знал обличие проклятой жажды странствий, но не ведал, в какое пекло заведет тебя эта жажда. Для осознания требовалась хоть одна зима…