Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина Страница 7

– Ты всё равно им нравишься! Ты всё равно такая же, как и была, – отличная заводная девчонка, только замученная совсем и не любишь никого.

– Нет, не такая же. Со мной что-то делается. Странное что-то… Будто кто-то внутри поселился и говорит, говорит…

– Я сразу сказала, – огорчилась Крошка. – Свихнёшься ты в этом городе. Ты, Шурик, меня воспитываешь, а сама что? Ты думаешь, он на тебе женится?

– Не знаю. Если их не любить и, главное, не хотеть, то жить можно. Я с Егоркой прекрасно уживаюсь. Немножко стыдно, что я его обманываю, ну а как иначе? Взять так всё и рассказать? Да он и слушать не будет. Да убежит сразу. Он сам виноват, что в упор не видит, с кем живёт. Я ж проговариваюсь на каждом шагу. Он тут фильм глядел, про Вторую мировую, я никогда про войну ничего не смотрю, ты знаешь, сидела в кухне, зашла на минутку, у него там на экране фюрер выступает. Я и говорю, совершенно автоматически: Эта поганка Гитлер всё-таки сделал о… енный пиар своей дебильной нации, – тут меня осенило: мама! Облом! Разве его Саня могла бы выдать такой текст? Не, ничего не заметил. Не расслышал. Про жениться не знаю, но что-нибудь с него будет. Он не жадный. Может, квартиру подарит, благодетель мой. И потом, как жениться, когда я с Коваленским так и не развелась. Надо будет разводиться, а как?

– А где он сейчас?

Коваленский. Катастрофа. Воспоминание ампутировано.

– Мне говорили, в Германии.

– Лучше бы мы с тобой, Шурёночек, – вздохнула крошка Эми, обнимая меня, – образовали крепкую семью нового прогрессивного типа. Получили бы поддержку мировой общественности… Помнишь, тогда, в Москве…

– Тихо, тихо. Не всё надо проговаривать. Это же дольче, дольче… Туман, лебединое озеро, девушки танцуют… Не знаю, как из всего этого образуются бритые профессорши в армейских ботинках, которые организуют и направляют международное между-ног-движение. Нет, душенька, я не собираюсь милую причуду превращать в образ жизни. Да ещё всех об этом оповещать. И как бы мы жили с тобой? Я бы тебя содержала? Хочешь из меня сделать такую ручную карманную мужчину? Оставь, крошка. Будем жить с кем придётся. Слабые должны быть хитрыми. Да будет тебе известно, на долю женщин приходится один процент мировой собственности.

– Ну и что?

– Ну и всё.

Крошка нахмурилась:

– То есть у нас ничего нет? Мы ничем… это… не владеем?

– Точно так. Выперли они нас на свободу, как зайчиков на мороз. Давай, давай, сама – учись, работай, выбирай мужа, воспитывай детей, и без никого.

– Что, разве, когда родители дочек замуж выдавали, лучше было?

– Не знаю. Я там не жила. Порядка, наверное, было больше…

С невесёлыми новостями зазвонил телефон.

Крошка видела, как я вскрикнула и заплакала, – стала виться вокруг меня, хлопотать. В трудную минуту ничего нет лучше хорошей русской б…

Умерла бабушка, папина мама. Никакой трагедии в этом не было, бабушка откусила от жизни преизрядный кусище в девяносто два года. Она родилась ещё при звуках гимна «Боже, царя храни» и была в полном разуме до последнего часа. С царём в голове, так сказать. Я любила свою Федосью Марковну и давно собиралась её навестить, привезти хорошего чаю, поцеловать в иссохшую щёчку. Вот и привезла, вот и поцеловала. В гробу теперь поцелую.

Ладно, что там. Бабушка жила у третьей жены моего отца, денег у них не имелось никогда никаких, стало быть, отправляться к папаше, везти заветные внучкины похоронные.

Я перетряхивала сумку, искала триста долларов, выданных мне Егоркой на красоту.

Сумка – модель сознания, если в мыслях кавардак, что вы хотите от сумки. Второпях вытащила треклятый конверт от Владимира Ивановича. Крошка, помогавшая мне оживлёнными возгласами «а там не может быть? а ты в кармане смотрела?», схватила чёртово приношение когтистыми пальчиками.

– А может, тут?

– Да нет. Это мне компромат на кого-то слили, приходил косой хмырь из безопасности.

– Ого! Можно я посмотрю?

– Смотри. Всё, я нашла. Так. Сейчас бегом в душ, потом к папаше, потом в редакцию…

Когда я вернулась, приняв краткое и всегда чудесное благословение воды, крошка сидела на диване, а на стеклянном столике были разложены фотографии и бумаги.

– Шура… – сказала крошка самым ласковым из своих голосов. – Это компромат на Коваленского. На твоего бывшего мужа.

– Какой компромат на Коваленского? Какой на него может быть компромат? – закричала я, теряя сознание. – Кому он нужен! Коваленский – в Германии…

– Тут написано: назначен советником губернатора.

Ментальные похороны человек осуществляет единолично, и не один день уходит, чтобы засунуть наконец дорогого покойника в гроб, и самому вколотить гвозди, и побольше насыпать землицы сверху, и для облегчения совести положить цветочки красивых слов, что-нибудь вроде в конце концов мы иногда жили хорошо были счастливы немножко – а теперь быстро давать дёру и дорогу забыть…

Как бы не так! Покойник воскресает и, отряхивая землицу забвения, нетвёрдыми шагами идёт к воротам кладбища воспоминаний. Как ни в чём не бывало, ничуть не смущённый своей истлевшей одеждой и недовольством потревоженных червячков, он радостно восклицает: Привет, дорогая! – и, сняв с уха цветочек, читает: Были счастливы немножко?

С Львом Коваленским, сыном советского академика Иосифа Коваленского, мы прожили около пяти лет. Я вошла в этот брак смешной и довольно смышлёной девчонкой – а вышла законченной психопаткой. Моя американская двойница в такой ситуации обратилась бы к врачам и адвокатам. В скором времени она, бодрая и здоровая, сидела бы в загородном доме, отсуженном у бывшего мужа, и разрабатывала стратегию поиска личного счастья. Я не смогла даже подать на развод. Я сбежала в другую жизнь, в другой город и вернулась обратно только когда узнала, что он уехал за границу.

Какие ж нежности при нашей бедности. Девочка из новостроек, а сколько чувств. Женщины воюют с лишним весом, а как насчёт лишних чувств и лишних мыслей? Может, признаемся, что у нас вообще всё – лишнее…

Я смотрела на фотографии и ощущала, как рушится моя психическая защита, как обезумевшие волны памяти смывают крепость сознания.

Черпать силы в душе? Так душа и есть бесконечный источник слабости, не будь её – и я бы выиграла у них всё, что здесь можно выиграть. Если бы душа моя не выходила из берегов, не стремилась к чужой жизни, не чувствовала боли отверженности, если бы я превратилась в кристалл и созерцала собственное сверкание, если бы я не любила!

То превратилась бы в гадину в такую же как они гадину только в женском облике полным-полна коробочка такого дерьма очень заманчиво стоило рождаться

– Шурик, – жалостно простонала крошка. – Ты скажи что-нибудь, не молчи. Зачем тебе это подсунули?