Счастливое событие - Эльетт Абекассис Страница 7

Я мечусь во все стороны, в то время как акушерка смотрит на меня с видом превосходства, словно бог весть на какую неженку. Наконец приходит анестезиолог. У нее тоже пренебрежительный вид. Она просит не двигаться, но я не могу выполнить эту просьбу, потому что панически боюсь уколов. Вцепляюсь в руку акушерки, которая говорит, что лучше бы я ее не трогала. В глазах женщины проскальзывает отвращение. Потом анестезиолог протягивает мне что-то вроде маленького насоса. Я спрашиваю, что это такое. Она выглядит оскорбленной моим невежеством и отказывается отвечать на дальнейшие расспросы.

Насос служит для добавления анестетика после введения первоначальной тестовой дозы. Но поскольку я этого не знаю, то ничего не делаю — если не считать того, что кричу во всю силу глотку. Боль невероятная, невыносимая, жесточайшая, раздирающая, пронизывающая, опустошающая. Боль деторождения, боль начинания. Преходящая и вечная, мучительная и благородная, изначальная. Я превратилась в ничто. Я — только спазмы и конвульсии. Пропало всякое представление о времени и происходящем. Я потеряла голову и уже не думаю о том, чтобы рожать. Значит, с женщинами всегда так? Выносив ребенка в течение девяти месяцев, они должны страдать еще больше, чтобы произвести его на свет? Я думаю о Еве в раю и спрашиваю себя, зачем же она совершила этот проступок, съев запретный плод. Ей бы стоило подумать о всех нас! И за что такое наказание? Разве это справедливо — так мучиться?

Сейчас я понимала важность этого основополагающего мифа. Редакторы Библии подумали о нас, женщинах. Этим мужчинам стоило бы присутствовать при наших мучениях. Они представили все дело так, чтобы оправдать, объяснить, придать какой-то смысл этой боли. Ради этого написана не более и не менее как Книга Бытия — чтобы побудить женщин размножаться, несмотря ни на что. Заботливость элогиста [13]была воистину трогательной. Ты будешь рожать в муках, ибо вкусила запретный плод. Теперь тебе уготована участь смертной, тогда как ты принимала себя за бессмертное, бесплотное, духовное божество. Ты поверила змею-обольстителю, но отныне знаешь, кем являешься — просто женщиной.

Меня не оставляла абсурдная мысль: постоянно говорят о страданиях Иисуса, но никогда — о страданиях Марии. В одну из своих бессонных ночей я наткнулась на документальное описание родов в одной африканской стране: женщина ни разу не закричала, с ее губ вообще не сорвалось ни единого звука. И ребенок тоже — его пришлось оживлять с помощью искусственного дыхания «рот в рот». Может быть, с Марией было точно так же. Но как женщины в те времена обходились без перидуральной анестезии?

А как было с моей матерью? Почему она мне ничего не говорила? Почему никто ничего не объяснил?

У беременных возникает много вопросов: стоит ли делать анестезию при родах? вскармливать грудью или из бутылочки? нужно ли предварительно узнавать пол ребенка? делать ли пункцию амниотической полости? Возникают грандиозные дебаты, сводящиеся, по сути, лишь к одному вопросу: беременность — это проклятье или нет? Не кончается ли на этом жизнь женщины? Некоторые из нас, подобно мужчинам, бросаются в работу, не понимая, что так еще хуже. В итоге получается, что женщины после своего «освобождения» взвалили на себя еще и заботы мужчин, в придачу к своим собственным: им пришлось и работать, и рожать. Мы, женщины, оказались опозоренными, проклятыми и природой, и цивилизацией.

Позже все это сгладилось в моей памяти, как по волшебству. Умом я понимала, что было очень больно, но физически обо всем забыла. Как будто во время родов я существовала за пределами своего тела, а потом кто-то просто обо всем мне рассказал. Думаю, именно поэтому женщины обычно не упоминают о пережитом или говорят об этом со смущением. По той же причине они отваживаются снова заводить детей, хотя в момент родов многим это кажется недопустимым. Все стирается из памяти! Должно быть, в мозгу существует какая-то программа, уничтожающая воспоминания о родовых муках. Каждый раз, когда я пыталась вспомнить те ощущения, память сопротивлялась. Хуже того: через какое-то время я стала думать об этих страданиях как о чем-то приятном — трудном, но приятном. Я даже испытывала некую ностальгию, вспоминая о родовых схватках как о чем-то захватывающем.

Итак, я готовилась разродиться. Позади меня послышались шаги, чье-то учащенное дыхание. Николя. Да, так оно и бывает: начинается все с влюбленности, а заканчивается на родильном столе. Сначала боишься неловко ступить перед своим избранником, а потом оказываешься перед ним с раздвинутыми ногами и истекаешь кровью. «Это величайшая ошибка, — сказала я себе. — Я совершаю величайшую ошибку в своей жизни».

Николя выбрал клинику «Нотр-Дам-дю-Бон-Секур» (может быть, поэтому я все время думала о бедной Марии), потому что его приятель Марк работал там акушером. Сейчас Марк тоже был здесь. Когда я снова застонала, он сжал пресловутый насос для анестезии, так что вся нижняя часть тела у меня онемела. Перидуральная анестезия — великое достижение человечества, «нос», показанный Господу Богу, покаравшему Еву. В одну минуту я перенеслась из ада в рай.

Внезапно Николя бегом выскочил из комнаты. Вслед за этим послышался грохот: он упал, потеряв сознание. Медицинская «группа поддержки» оставила меня, чтобы заняться им. Позже я узнала, что мне сделали эпизиотомию [14], чтобы ребенок смог пройти. И вот он был здесь — лежал плашмя у меня на животе.

Гинеколог попросил акушерку снова позвать отца. Николя появился, растерянный, с блуждающим взглядом. Он был шокирован. Вопреки рекомендациям Лоранс Пэрнуд в книге 2000 года издания, подтверждающим ее же слова 1970 года, это плохая идея — заставлять отцов присутствовать при родах. Я ничего не видела из-за укрывшей меня простыни, но у Николя был настолько потрясенный вид, словно он только что посмотрел фильм ужасов, в котором главную роль сыграла его жена. Он выглядел словно одурманенный. Мужчины — слабые существа. Они слишком чувствительны. Им незнакомы месячные, тошнота, беременность, роды, эпизиотомия. Мужчины — это счастливые женщины.

Николя смотрел на ребенка, лежавшего на моем животе. Только сейчас он смог улыбнуться. Я все еще не видела лица херувимчика — в отличие от розового улыбающегося младенца, которого я ждала, он скорее походил на обезьянку: сморщенный, грязный, в крови и слизи, красный и отчаянно вопящий, совершенно непривлекательный. Его унесли, и я успела заметить только пару крошечных красных ягодиц.

Я осталась одна в родовом отделении на два с лишним часа. Хотелось снова увидеть ребенка, но это было невозможно, потому что у меня поднялась температура. Николя тоже исчез вместе с акушерками — у него был озабоченный вид.

Каждый из нас пережил это самостоятельно, по отдельности, и вынужден был справляться в одиночку. Теперь я знала, как бывает до и после. Он увидел то, чего не должен был видеть. Тяжело смотреть на него в таком состоянии. Мне было неловко из-за абсолютной откровенности зрелища родов, а Николя пришел в ужас от раскрытия тайны жизни.