Проснитесь, сэр! - Джонатан Эймс Страница 7

– Да, сэр.

Дядя Ирвин наверняка обрадуется моему отъезду, особенно после того, как я его сегодня ошпарил, а тетя Флоренс, скорей всего, расстроится – она меня очень любит. Своих детей у нее никогда не было, и я, видимо, стал чем-то вроде сына. Плохо, что мое намерение уехать на лето, если не навсегда, нанесет ей тяжелый удар. Но я видел в кофейном скандале сигнал, что пора удалиться, ибо гость – пусть принятый за сына – должен знать, когда уходить, даже если идти ему некуда.

Обед в кошерном ресторане. Как склонность евреев к запору порой спасает жизнь. Непредвиденное осложнение. Нас на миг отвлекает китайское семейство. Грустное прощание

Через несколько часов после сна снова пришла пора запасаться калориями, поэтому я сидел в кошерном ресторане со своей старой плотью и кровью – тетей Флоренс и дядей Ирвином. Дживс был дома, неизвестно, что делал, – может быть, писал письма коллегам, бывшим в услужении в дальних странах. Тем временем я задумчиво жевал крупный пупырчатый темно-зеленый соленый огурец. В машине по пути в ресторан я уже поднял вопрос насчет кофе, и дядя, как предсказывал Дживс, отнесся к инциденту разумно, простительно, поэтому теперь с каждым куском огурца я набирался храбрости для очередной трудной задачи – сообщения старикам, что любимый племянник собирается завтра утром взмахнуть крылами.

Мы традиционно ходили по вечерам в понедельники в этот кошерный ресторан – деликатесный, с полусотней простых столиков, расставленных близко друг к другу. Все кругом было залито ярким флуоресцентным светом, с одной стороны располагался обеденный зал, с другой – стояла стеклянная буфетная стойка длиной в тридцать футов со всевозможными блюдами, салатами, закусками; за ней, как правило, стояло с полдюжины представителей обслуживающего персонала в ермолках и белых халатах, которые добродушно шутили на идише, ловко резали мясо, властно кричали: «Следующий!»

Клиентами ресторана были старые евреи, не так занятые делами, чтоб питаться готовыми сандвичами с колбасой. Казалось, они и ходить-то не могут, а тем более переваривать ядовитые, пагубные копчености. Но сидели здесь, с удовольствием поглощая солидные порции кошерной грудинки, солонины, пастрами, [14]ростбифа, курятины, хот-догов, языка, печенки, бифштексов.

Я точно такой же еврей, как любой из тех чокнутых старикашек, но из-за фамилии Блэр (которая в оригинале звучала как Блаум, сменившись на острове Эллис [15]) и отчасти англосаксонской внешности меня часто не признают иудеем. Однако мои вкусы – люблю пастрами и содовую «Селлрэй» – решительно расходятся с внешностью и остаются чисто семитскими, точно так же как пищеварение, в лушем случае затрудненное, как у большинства евреев. Если кому-то и следует быть вегетарианцами, так это евреям. Возможно, запор у нас развился дарвинским путем. Мы веками прятались в погребах и чуланах от погромов, инквизиции, холокостов, поэтому чем реже бегаешь в уборную, где тебя может убить проезжающий казак, инквизитор или штурмовик, тем дольше живешь, передаешь дальше гены, включая спасительный для жизни ген тугого кишечника.

Поэтому каждый понедельник я съедал в кошерном ресторане свою долю пастрами, и только во время этих обедов чавканье дяди не угнетало меня. Другие издаваемые при еде звуки, доносившиеся из-за столиков вокруг нас, были столь призрачными, что как бы тонули в общем жутком хоре; фактически в мире кошерного ресторана урчание и звучные глотки, брызги слюны и скрежет зубовный были нормальным явлением, поэтому их влияние на меня сводилось к нулю.

Мы сделали заказ выдохшейся официантке, стоявшей на краю могилы, – в ресторане почему-то нанимали на службу лишь женщин, достигших пожилого возраста; это был ресторан для пожилых клиентов, которых обслуживал персонал еще старше по возрасту. Когда я нервно принялся за второй соленый огурец, стараясь потянуть время и набраться мужества, в обеденный зал заглянуло азиатское семейство из четырех человек. Явление весьма необычное. Они просто стояли – отец, мать, сын, дочка, – явно не решаясь вторгнуться в собрание израильтян в Монклере. Мы вовсе не составляли разгневанную шайку евреев, но если бы все старцы одновременно взмахнули алюминиевыми палками, то в тот же миг превратились бы в грозную толпу.

– Смотрите, – обратился я к тетке и дяде, пораженный новизной ситуации, – китайцы. Или корейцы. По-моему, не японцы.

– Пусть заходят, – сказала тетя Флоренс. – Лучшей еды, чем здесь, не бывает.

– Интересно, что они думают, глядя, как евреи, которым вот-вот понадобится операция на сердце, едят солонину, – полюбопытствовал я.

– Думают: «Видно, хорошее место; столько евреев – всегда добрый знак», – ответил дядя.

Несмотря на многочисленные недостатки, дядя часто демонстрирует замечательное спонтанное, восхищавшее меня остроумие. Я улыбнулся, высоко оценив замечание, издал даже легкий смешок.

Однако моя тетка, которая в шестьдесят три года выглядела не больше чем на пятьдесят, с волосами медового цвета, заплетенными в девичью косу, не поняла, почему я посмеиваюсь над дядиными словами. Чувство юмора у нее такое же наивное, как коса, хотя во всех других отношениях она отличалась чуткостью и сообразительностью.

– Что тут смешного? – спросила тетя Флоренс.

Дядя на мгновение потерял дар речи, схватил огурец и принялся уничтожать его, едва не проглотив целиком, – на всех столиках стояли алюминиевые банки с зелеными фаллическими овощами в рассоле, – поэтому объяснять пришлось мне.

– Ты же знаешь, как бывает, когда мы, или любой другой еврей, заходим в китайский ресторан, – объяснял я. – Если мы там никогда раньше не были, то, увидев обедающих китайцев, говорим: «Смотрите, сколько китайцев – это добрый знак». А эти китайцы – если они китайцы – зашли в еврейский ресторан, и, как сказал дядя Ирвин, присутствие здесь евреев для них добрый знак.

– Ну да, – мило улыбнулась тетя Флоренс, – теперь понимаю.

– Думаю, – продолжал я, – было бы интересно, если б китайцы когда-нибудь начали есть столько еврейской еды, сколько евреи китайской. Появились бы еврейские «фаст-фуды» вроде китайских. Вместо супа из моллюсков – куриный, вместо булок на яйцах – яичная маца, вместо пирожков с предсказанием судьбы – кусочек рулета с акцией или каким-нибудь билетом Еврейского инвестиционного банка. Знаете, люди могли б сколотить состояние.

Дядя Ирвин бросил на меня тот самый устричный взгляд, по которому был крупным специалистом. Понимаете, когда глаз абсолютно холодный, мертвый, неподвижный. Не так страшно, как взгляд омара, которым он смотрел на меня нынче утром, но и этот не назовешь нежным и ласковым. Ему не нравилось, когда я рисовал необычные гипотетические ситуации вроде еврейского «фастфуда» и рулета со счастливым билетиком. Если честно сказать, он считал меня несколько придурковатым бездельником. Однажды ворвался в мою берлогу, когда я работал над опусом, хотя в тот самый момент фактически раскладывал пасьянс на компьютере, стимулируя Музу – ей часто нравится, чтоб я просиживал за пасьянсами час, а то и больше. Увидев карты на компьютерном мониторе, дядя воскликнул: «Так вот чем ты все время тут занимаешься! Сам с собой разговариваешь и раскладываешь пасьянсы!»