Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато Страница 7

А теперь? Сабато смотрел на лицо Кальсена, говорившее о ледяных страстях, и пытался понять, в каком смысле он связан с тем романом, который Сабато, спотыкаясь, пытается построить. Да, спотыкаясь, как бывало с ним всегда, — в душе у него все смутно, все сплетается и расплетается, он никогда не мог понять, чего хочет и куда идет. По мере того как действующие лица выходили из полутени, их очертания обретали четкость, а потом таяли, возвращались в царство мрака, откуда вышли. Что он хочет сказать своими произведениями? Почти десять лет после публикации «О героях и могилах» его донимают вопросами студенты, дамы, министерские чиновники, юноши, пишущие диссертации где-то в Мичигане или во Флоренции, машинистки. И моряки, приходя в Морской клуб, теперь глядят с любопытством и опаской на того Слепого с обликом английского лорда, еще более состарившегося и сгорбленного, продающего воздушные шарики, пока он не исчезнет навек. Навек? Умрет? В каком убежище? Да, эти моряки тоже хотят знать, что он намеревался сказать своим «Сообщением о Слепых». И когда он отвечает, что не может что-либо прибавить к тому, что там написано, они бывают недовольны и смотрят на него как на мистификатора. Как это сам автор может не знать подобных вещей? Бесполезно им объяснять, что некоторые явления можно выразить только необъяснимыми символами, — как человек, увидевший сон, не понимает, что означают его кошмары.

Он просматривал папки и ощущал нелепость своей скрупулезности, напоминающей скрупулезность часовщика, с педантичным терпением ремонтирующего часы, которые в конце концов будут показывать в полдень двадцать минут четвертого. Он снова изучал пожелтевшие листки, фотографии, неискренние заявления, взаимные обвинения: действительно ли сам Кальсен воткнул шило в сердце связанного парня, подчинялся ли ему Годас, была ли восемнадцатилетняя Дора Форте любовницей Кальсена, был ли он гомосексуалистом. Как бы там ни было, Дора соблазнила молодого турка Сале, привела его к Кальсену, заставила вступить в банду, и в конце концов они устроили мнимое похищение паренька (так думал сам Сале), чтобы вынудить его старика дать деньги. И когда они связали Сале и заткнули рот кляпом, он вдруг понимает, что его всерьез убьют. Обезумевшими глазами он наблюдает эту кошмарную сцену и слышит приказ Кальсена копать могилу на участке позади дома. И тут он подписывает заранее подготовленное письмо.

Сабато спрашивал себя, почему молодой турок не мог подписать это письмо раньше, раз уж он полагал, что похищение мнимое, и почему он теперь подписал его, понимая, что в любом случае его убьют. Но, возможно, в настоящих преступлениях всегда бывают подобные явные несуразности. Две детали, отражающие иронический садизм Кальсена, — письмо это он держал до нужного момента спрятанным за картиной Милле [19]«Ангелюс», и деньги ему должны были вручить на паперти церкви Милосердия. Вот оригинал! Сабато снова посмотрел на его фото, и, хотя Кальсен был совсем не похож на Нене Косту, ему почему-то вспомнился Коста.

Он читал свидетельские показания, и постепенно все начало как-то мешаться в его уме: лица на снимках менялись, медленно, но неотвратимо вырисовывались другие лица, ставшие для него наваждением, особенно ненавистная физиономия Р., который в качестве опытного преступника как бы осуждал ошибки этих мелкотравчатых злоумышленников.

Вечно где-то во мраке этот Р. И он, Сабато, вечно одержим идеей заклясть его, написав роман, где этот тип был бы главным действующим лицом. Уже тогда, в Париже, в 1938 году, когда Р. снова явился перед ним, перевернул всю его жизнь. Тем неудавшимся проектом — «Записки неизвестного». У него не хватало смелости рассказать об этом М., он всегда лишь туманно упоминал о некоем субъекте, своего рода реакционном анархисте, которого называл Патрисио Дугган. Его замысел основывался на преступлении Кальсена, но мало-помалу изменялся и становился неузнаваем: теперь уже Дора Форте была не лихая красоточка из бедняцкого квартала, а утонченная девица. И Патрисио, главарь банды, сперва был любовником девушки, а потом ее братом, а может, заодно и любовником. Замысел не удался. Несколько лет спустя, все также преследуемый образом Р., он написал роман «О героях и могилах», где Патрисио превратился в Фернандо Видаля Ольмоса, девушка — вначале в его сестру, а потом в его внебрачную дочь, и уже не было тут ничего общего ни с Кальсеном, ни с тем давним преступлением.

И вот теперь он снова углубляется в зловонный лабиринт кровосмешений и злодеяний, лабиринт, постепенно погружающийся в болото, из которого, казалось ему, он сумел выбраться с помощью нехитрых заклинаний, какие в ходу у портних и водопроводчиков. Он видел, как во мраке ему делали злобные знаки когтистые лапы, и опять погружался в смятение и уныние, в грешные фантазии, в тайную порочную склонность воображать инфернальные страсти. Снова ожили знакомые чудовища, опять это ощущение кошмара, но с той же неодолимой силой, и во главе полчища чудовищ маячила привычная уже фигура, которая из тьмы своими зеленоватыми глазами наблюдала за ним взглядом видящей в темноте ночной хищной птицы. Завороженный ее появлением, он отдался забытью, окруженный этой гнусной семейкой, словно под действием дурманящего зелья. И когда через несколько часов очнулся, он уже был не тем человеком, который на днях просыпался в оптимистическом настроении.

Он принялся ходить по комнате и, чтобы отвлечься, полистал журнал, увидел лицо того негодяя с улыбкой прямодушного человека, глядящего на вас широко открытыми глазами, человека, готового понять и помочь, а между тем под этим портретом ему виделись — подобно тому, как знаток шифров раскрывает истинный текст мнимой любовной записки, — подлинные черты бесчестной старой шлюхи, лживой и лицемерной шлюхи. Что он там талдычит о Муниципальной премии?

Какая мерзость, какая тоска! Ему стало стыдно — в конце концов он тоже принадлежит к этому отвратительному племени.

Он прилег и опять предался обычным мечтам: оставить литературу и открыть маленькую мастерскую в каком-нибудь захудалом квартале Буэнос-Айреса. Захудалом квартале Буэнос-Айреса? Смех, да и только, безвыходный тупик. И вдобавок ему было тошно из-за того, что он выступал в Альянсе [20], что мучился два часа, а потом и всю ночь, словно ему пришлось публично обнажиться, чтобы показать свои чирьи, и для вящего позора — перед оравой легкомысленных особ.

Снова ему все виделось в черном свете, и роман, этот пресловутый роман, казался ненужным и гнетущим. Какой смысл сочинять еще одну выдумку? Он сделал это в два критических момента, или, по крайней мере, в те единственные два момента он решился, еще не зная почему, что-то опубликовать. Но теперь, чувствовал он, ему требуется что-то иное, что-то вроде вымысла в квадрате. Да, что-то его тревожило. Но что именно? И он возвращался к этим бессвязным страницам, не удовлетворявшим его, — все было не то.

И еще этот разлад между его миром понятий и его миром подпольным. Он оставил науку, чтобы заняться литературой, как примерная хозяйка дома вдруг решает предаться наркомании и проституции. Что побудило его выдумывать эти истории? И чем они были на самом-то деле?